Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Церемонный Альберто бесстрастно глядел на нее сквозь льдинки своих очков. Розовые пятна расползались по щекам до скул. Я тоже едва не краснел, когда какая-нибудь фраза Альберто наводила меня на мысль, что он был косвенным пособником этого незнакомого мне Родольфо. К последнему я испытывал тайное отвращение, он стал мне ненавистен. А механика я перестал уважать. Ведь я любил Ирене и не мог допустить, чтобы любимая мною женщина получала от подруги уроки супружеской неверности, которая, по-моему мнению, была налицо. Мне и в голову не приходило, что мы с Ирене примерно в таких же отношениях, как Зулема со своим Родольфо.

Словно не замечая той душевной подавленности, которую я испытывал при подобных разговорах, Зулема продолжала нескончаемую тему Родольфо.

Заходила речь о красивых ногах. Она взвивалась:

— О!.. Вы бы посмотрели, какие ноги у Родольфо!

Альберто, хладнокровный, как всегда, ронял свистящие слова:

— Как могут быть у него некрасивые ноги, коли он танцовщик?

Если верить Зулеме, рубашки Родольфо были самые красивые, духи — самые тонкие; она дошла до того, что пыталась убедить меня причесываться, как Родольфо, а своего мужа уговаривала купить кричащие галстуки, «какие носит Родольфо».

Альберто отбивался, как мог:

— Но ты же понимаешь, что такие галстуки и рубашки хороши для элегантного молодого человека вроде него… А я человек рабочий. Верно?

Зулема качала головой, разглядывала мужа, точно впервые его видела, и заявляла, слегка закатывая глаза:

— Да, старичок мой… тебя элегантным не назовешь.

Но тут же соображала, что хватила через край, и поправлялась:

— Однако этот Родольфо, должно быть, отвратительный тип. Говорят, он гомик… правда, я в это не верю. А вы как думаете?

Зулема так настаивала, что уговорила нас однажды вечером пойти в кафе, куда захаживал этот танцовщик. Нам не повезло — в тот вечер его там не было.

Согласитесь, что лишь безнравственные или частично впавшие в идиотизм люди могут как ни в чем не бывало терпеть взаимный обман, который мы своим попустительством как бы признавали чем-то естественным.

Зулема, безусловно, была особой чувствительной, но без каких бы то ни было нравственных устоев. Ее поведение определялось какими-то непонятными для посторонних терзаниями. Однажды вечером она расплакалась в кондитерской. Официант сделал большие глаза, и нам пришлось уйти. Альберто горестно качал головой.

В другой раз, когда мы вчетвером сидели в ложе кинотеатра, Зулема проплакала, не переставая, целый час. Ее горе беззвучно изливалось из груди и из глаз, слезы текли по бледным щекам, и казалось, ей приносит облегчение и утешение эта открывшаяся щель, через которую изливалось ее горе, смачивая один носовой платок за другим.

Альберто оставался загадочно спокойным и вежливым, а Ирене, обняв подругу за шею, растроганно шептала:

— Бедная Зулема, бедная Зулема!

Я глядел отсутствующим взглядом. И думал: «Когда же Альберто взорвется?»

Я не понимал, что механик своим ледяным спокойствием пытался предотвратить катастрофу.

А вот я, когда будущее представлялось мне сомнительным, говорил себе: «Будем жить сегодня… Что будет завтра, все равно не узнаешь. Стало быть, нечего и голову ломать!»

Так проходили дни.

Если Ирене в известном смысле была моим противником, Зулема приводила меня в еще большее замешательство. Она с непостижимой быстротой бросалась из одной крайности в другую. Иногда спрашивала меня:

— Что бы вы сказали, если бы я изменила Альберто?

— Измените.

— Как? Вы, его друг, советуете мне, чтобы я ему изменила?

— А я уверен в двух вещах: во-первых, что вы ему уже изменяли и, во-вторых, что его вовсе не волнует, изменяете вы ему или нет, иначе он не позволил бы вам пропадать целыми днями в центре города.

А в другой раз она говорила:

— Мне ужасно жаль моего Альберто, Бальдер. Я никогда не смогла бы ему изменить. Он такой добрый, такой доверчивый! Но по временам мне ужасно хочется наставить ему рога.

Я заглядывал ей в глаза.

— Зулема, давайте играть в открытую… Вы изменяете Альберто.

— Нет, клянусь вам, нет.

— Зулема, в Писании сказано: «Не клянись всуе».

— Бальдер, я ему не изменяю, клянусь тем, что мне дороже всего на свете.

Я улыбался, а она четверть часа дулась на меня. А что еще я мог подумать?

Я ничего не понимал. Временами мне казалось, что главным виновником ее распутства, если таковое имело место, был сам механик: потом мне казалось, что Альберто — пострадавшая сторона, и мы с ним оба жертвы некоей игры, которую вели Ирене и Зулема, и я соглашался с тем, что отвергал час тому назад, переходя из одного душевного состояния в другое, совершенно противоположное первому.

Ирене постоянно давала мне пищу для тревожных раздумий. Ее объяснения никак меня не удовлетворяли. Как могли ее нравственные устои позволить ей поддерживать такую близкую дружбу с людьми, которые давно уже вели жизнь, явно ущербную с точки зрения морали? Неумолимая логика, помогающая иногда каждому искренне влюбленному, подсказывала мне, что Ирене не была в полном неведении относительно тайно назревавшего взрыва. Скорей всего в неведении умышленно держали одного меня.