Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Закуток выходил в темный внутренний дворик со щербатыми кирпичными стенами, на которых в дождливые дни выступали грязные потеки.

— Тихо?

Энрике прикрыл болтавшуюся на петлях маленькую дверь, за выбитыми стеклами которой клубились свинцовые тучи.

— В комнате, болтают.

Мы расположились с максимальным удобством. Лусьо вытащил пачку египетских сигарет, бывших для нас в новинку, и, шикарным жестом чиркнув спичкой о подошву, предложил:

— Почитаем «Дневник заседаний».

Для того, чтобы вышеупомянутый клуб был на уровне, мы завели также «Дневник заседаний», куда вносились предложения членов клуба, и печать, прямоугольную печать, которую смастерил из пробки Энрике, вырезав на ней впечатляющий символ — сердце, пронзенное тремя кинжалами.

Дневник заполнялся по очереди, под каждым протоколом стояли подписи и печать.

В дневнике этом можно было найти много интересного, например:

«Предложение Лусьо. — Чтобы обходиться без отмычек, желательно делать восковые слепки ключей от всех домов.

Предложение Энрике. — Также составлять планы домов, с ключей которых имеются слепки. Планы должны храниться вместе с секретными документами Ордена и содержать все необходимые подробности.

Совместное постановление членов Ордена, — Чертежником и фальсификатором Клуба назначить соратника Энрике.

Предложение Сильвио. — Чтобы передать в тюрьму нитроглицерин, возьмите яйцо, удалите содержимое и с помощью шприца впрысните взрывчатку.

Если кислоты, входящие в состав нитроглицерина, разрушат скорлупу, можно сшить пироксилиновую рубашку. Никто не заподозрит, что безобидная рубашка — взрывоопасна.

Предложение Энрике. — Клуб должен располагать научной библиотекой, чтобы его члены могли грабить и убивать в соответствии с последними достижениями науки и техники. После трех месяцев со дня вступления в Клуб, каждому члену должен выдаваться револьвер системы „браунинг“, резиновые перчатки и 100 граммов хлороформа. Ответственным за химическую часть назначается соратник Сильвио.

Предложение Лусьо. — Все пули должны содержать синильную кислоту; отравляющие свойства проверить, отстрелив собаке хвост. Собака должна издохнуть через 10 минут».

— Эй, Сильвио.

— Есть предложения? — спросил Энрике.

Появилась идея, а именно — организовать филиалы Клуба во всех городах страны.

— Главное, — вмешался я, — нажимать на практику и быть готовым в любую минуту. Зачем заниматься глупостями?

Лусьо подвинул ближе узел с бельем, служивший ему оттоманкой. Я продолжал:

— Главное в воровском деле то, что оно воспитывает хладнокровие, а без него никуда не денешься. И вообще, привычка к опасности делает благоразумным.

Энрике сказал:

— Хватит разглагольствовать, есть интересная мысль. Во дворе у мясника (стена дома, где жили Ирсубета, была смежной с мясной лавкой) один гринго оставляет на ночь машину, а сам снимает комнату на улице Самудьо. Как ты думаешь, Сильвио, а что, если у него вдруг исчезнет магнето и гудок?

— Дело серьезное.

— Никакого риска. Перелезем через забор. Мясника из пушки не разбудишь. Ясно, придется работать в перчатках.

— А собака?

— А при чем здесь собака?

— Я думаю, будет шум.

— Твое мнение, Сильвио?

— Но подумай, за магнето дадут сотню.

— Дело хорошее, но скользкое.

— Решайся, Лусьо.

— А что скажет пресса?.. Ладно, надену старые штаны…

— А ты, Сильвио?

— Смотаюсь, как только уснет старуха.

— Когда встречаемся?

— Слушай, Энрике. Не нравится мне это дело.

— Почему?

— Просто не нравится. На нас подумают. Соседский двор… Собака не залает… можем наследить… Нет, не нравится. Ты знаешь, я никогда не привередничаю, но мне не нравится. Слишком близко, а у слизняков нюх хороший.

— Тогда отменяется.

И мы улыбались, словно нам только что удалось избежать большой опасности.

Так проходили дни, полные незабываемых впечатлений, когда мы тратили в свое удовольствие нечестно нажитые деньги, имевшие для нас особого рода ценность и даже как будто оживавшие в наших руках.

Изображения на банкнотах становились осанистее и ярче, мелочь весело позвякивала в карманах и умоляла пожонглировать ею. Да, воровские деньги казались нам ценнее и изысканней, представали символом высшего достоинства и словно нашептывали с улыбкой льстивые слова, зовущие к новым плутням. Это были не те презренные ненавистные деньги, которые надо зарабатывать тяжким трудом, это были шальные деньги — серебряный диск с тонкими ножками и бородой гнома, — которые входили в нашу жизнь пританцовывая и подмигивая, чей божественный пиршественный запах пьянил, как старое вино.

Озабоченное выражение никогда не посещало наших лиц, и взгляд каждого излучал надменность и отвагу. Надменные мы были оттого, что знали: обнаружатся наши похождения, и придется познакомиться со следователем.

Бывало, усевшись за столиком в кафе, мы рассуждали:

— Что бы ты стал делать в полиции?

— Я, — говорил Энрике, — рассказал бы им о Дарвине и о Ле Дантеке^[6]. (Энрике был атеистом.)

— А ты, Сильвио?

— Все отрицать, держаться до последнего.

— А «резинка»?