Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Сколько раз я думал в те дни о том, с каким наслаждением умер бы от ее руки! Я считал, что неслыханной подлостью вытравлю ее из своего сознания и забуду бледное личико, но я ошибся. Мое гнусное оскорбление укоренило ее в моей жизни еще надежнее и прочнее, чем та стрела, что давно намертво пронзила мне сердце. И с каждым биением его глубокая рана разверзается все шире.

Уже долгое время дни и ночи сплетались в один клубок, словно я был пьян.

Много месяцев спустя я встретил ее.

Я шел, опустив голову, и вдруг инстинктивно поднял ее. Эстер Примавера пересекала улицу, направляясь ко мне. Я подумал: «О, как бы я был счастлив, если б она дала мне пощечину!»

Не угадала ли она того, что происходило во мне?

Быстро, едва заметно поводя плечами, с решительным выражением лица и устремленным вперед взглядом, она приближалась ко мне. Черное платье вихрем вилось вокруг быстрых ног. Кольца волос оставляли открытым висок, а черный короткий мех укутывал шею.

Она замедлила шаги. Посмотрела на меня пустым взглядом. Это я заставил ее так страдать. Вдруг она оказалась в двух шагах от меня… и она была все та же, что шла когда-то рядом со мной, та же, что рассказывала о горах, об утесах и океане… Наши взгляды встретились, мы были совсем близко, ее лицо светилось лунным светом, тонкая морщина страдания пересекла лоб… губы шевельнулись и, не сказав ни слова, она исчезла…

Вот уже семьсот дней я думаю о ней. И всегда о том, как бы написать ей из этого ада и попросить прощения.

Метет. В темноте, за снегом, приближается ко мне санитар. Внезапно в правой его руке зажигается электрический фонарик. Белый конус лучей выхватывает меня, и санитар сухо говорит:

— Седьмой, пора укладываться.

— Уже иду.

Семьсот дней я думаю о ней. Метет. Я встаю с шезлонга и направляюсь к палате. Но прежде чем попасть туда, мне нужно обогнуть балюстраду, выходящую на юг. Там, в восьмистах километрах — Буэнос-Айрес. Бесконечная ночь заполняет пространство скорби. И я говорю:

— Эстер Примавера…

Перевод С. Николаевой

Несостоявшийся писатель

икто не может представить себе, что скрывается за безмятежным выражением моего лица, какая драма: ведь мне тоже было двадцать лет, и мое лицо светилось улыбкой человека, уверенного, что час его триумфа недалек. Тогда мне казалось, что я вот-вот достану до неба кончиками пальцев и с благоухающей небесной высоты буду взирать на простых смертных, медленно бредущих по бесплодной равнине.

Я вспоминаю…

С восторгом отправился я в путь встретить весну жизни, и весь этот путь, невидимый толпе, отчетливо рисовался моему мысленному взору. В сказочном городе за пестро размалеванными стенами серебряные трубы пели мне осанну, а ночи дарили чудесные сновидения, не снившиеся еще никому.

Когда сквозь кудрявые кроны темных деревьев я смотрел на серебристый диск луны, в моем воображении вставали картины древней Эллады, а в шелесте листьев, колеблемых ветерком, мне слышались песни вагантов, танцующих под звуки цитры и лютни.

Что ж, хоть вы и не верите, мне тоже было двадцать лет, и я гордился этим, как какой-нибудь греческий бог; небожители не казались мне обитателями потустороннего мира, какими их представляют остальные люди: бессмертные боги жили неподалеку, и до меня доносился их звонкий раскатистый смех; хоть вы и не верите в это, я раскланивался с ними; иногда мне стоило большого труда удержаться от того, чтобы не выбежать на улицу и не крикнуть лавочникам, подсчитывавшим свою выручку за добела выскобленными прилавками:

— Смотрите, прохвосты… Я тоже бог, я возлежу на облаках, весь в цветах, и мне трубят серебряные трубы…

В двадцать лет моя жизнь не была тусклой и пресной, как у некоторых суровых воинов. В двадцать лет все предвещало мне бессмертную славу. В то время достаточно было взглянуть на мои сверкающие глаза, на мой гордый лоб, на волевой подбородок, услышать мой заразительный смех, почувствовать биение моего сердца, чтобы понять, что жизненные силы так и рвутся из меня, подобно вешним водам, стремящимся вырваться из тесных речных берегов.

В каждой фразе, сказанной мной, сквозило остроумие. Словно у меня был колчан со стрелами, и я весело пускал их в разные стороны, полагая, что запас стрел неисчерпаем. Тридцатилетние мужчины посматривали на меня с легкой завистью, сверстники пророчили блестящее будущее… к тому же я был в том возрасте, когда улыбка, которую нам дарят женщины, не кажется слишком большой наградой за наши воинственные порывы.

И я жил; много дней и ночей кряду я прожигал жизнь так неистово, что, когда я захотел разобраться, что произошло со мной, как переродилась моя личность, я в ужасе отшатнулся. Из-за не видимой глазу болезни внутри меня разверзлась мрачная бесплодная бездна.