Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Но изобретательство Сильвио особого рода. В самом деле, вряд ли кто выдал бы патент на автоматический счетчик падающих звезд — одну из первых технических фантазий Сильвио. Изобретения его не применимы практически; это порывы фантазии, как правило, технически не обоснованные, и поэтому он постоянно слышит от самых разных людей советы, вразумляющие его обратиться к вещам простым, практическим. Обиходное это благоразумие сводится к мнению обывательскому, что самое великое изобретение — это карандаш с резинкой, ведь оно в один день превратило своего автора в миллионера. И тут выявляются два типа изобретательства: профессиональное и дилетантское. Деятельность «дилетанта», которой отказано в практическом выходе и общественном признании, может иметь лишь духовно-практическое значение. Сильвио — по природе своей «дилетант», и в этом одна из трагических сторон его ситуации: чувствуя в себе творческую силу, он не может избавиться от подспудного ощущения собственной никчемности.

Впрочем, к своим фантазиям герой относится и с некоторой долей иронии, что стало возможным, поскольку повествование в романе ведется из некоей временной перспективы: перед нами записки умудренного жизнью человека, вспоминающего о треволнениях юности. Мемуарная установка выдержана достаточно строго, но отнюдь не сковывает динамики действия, а ирония не снимает трагического пафоса повествования в целом. Фантазии Сильвио Астьера — это прежде всего прорыв за пределы будничной повседневности. Перед героем два пути ее преодоления. Давид Виньяс, аргентинский прозаик, писавший об Арльте, сформулировал эту альтернативу так: «труд или магия» («trabajo o magia»). «Труд» — это будни, это скопидомство, прозябание, в конечном счете — утрата одухотворенности. Наоборот, «магия», волшебство — будь то торжественное испытание самодельной пушки, поиски клада на соседнем пустыре или импровизация на технические темы — это кратчайший путь в блистающий мир независимости.

Но о чем может грезить четырнадцатилетний мальчишка и откуда черпать материал для своих мечтаний? Сильвио взахлеб читает приключенческие романы и не столько даже читает, сколько живет в них. Переносясь в мир разбойников и индейцев, он одновременно уподобляет этому миру окружающую действительность, хотя такая идентификация и чревата определенными психологическими последствиями: когда Сильвио мысленно примеряет на себя костюм разбойника, к благородству книжного героя примешивается известная доля самолюбования, а покровительство обездоленным вдовам и сиротам несколько отступает перед ощущением собственного могущества. Авантюрный герой вообще двойствен — к такому выводу приходит и сам Сильвио в конце романа, в очередной раз вспоминая своего кумира, Рокамболя: бескорыстное хитроумие легко переходит в расчетливую хитрость.

Первый роман Арльта населен плутами и полон плутней. Мир увиден как подмостки, на которых разыгрываются веселые и невеселые плутовские истории — трагическая мозаика романа, которая и формально соотносится с традицией испанской пикарески XVII в.

Родство с плутовским романом у «Злой игрушки» сколь очевидное, столь же и непростое. По своему социальному происхождению герой Арльта вполне годится на роль пикаро — барочный плут, как правило, происхождения скромного. Отмечая основные черты традиционного образа пикаро, Л. Е. Пинский в предисловии к роману Матео Алемана (1547–1614) «Гусман де Альфараче» пишет, что он «остроумен и нередко образован», что «пикаро пуще всего презирает труд и постоянные обязанности» и, что также важно для нас, он «человек с идеями» (то есть тот же «inventor»). Плут обуреваем «жаждой свободы от оков земных и небесных». По отношению к остальным персонажам пикаро находится, так сказать, в положении сюжетно привилегированном: если, как правило, все прочие персонажи это персонажи-маски, персонажи-иллюстрации, то сам пикаро — характер незавершенный, «открытый», и именно ему дана возможность судить мир.

Соотнесенность с традицией плутовского романа подтверждается и стилистически. Впрочем, фоном, на который проецируются похождения Сильвио, служит не только классическая пикареска, но и та бульварная литература, которой он зачитывается. Авантюрный роман, казалось бы насквозь придуманный, инкрустируется в повседневность, которая, что самое удивительное, на поверку ни в чем не отличается от нелепой книжной экзотики. Читая роман Арльта, мы как бы читаем одновременно две книги или, вернее, одну — с двойным ключом. «Книжное» и «жизненное» то противопоставляются, то совпадают, но в любом случае воспринимаются соотнесенно.

Ввиду дефицита истинно высоких чувств, героического, действительность рядится в книжную патетику, которая далеко не всегда ей к лицу. Возникает путаница, и в результате часто неприглядное и будничное приобретает колорит и значительность, а стертый литературный штамп насыщается жизнью.