Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

На асфальтовой равнине, под кирпично-красным небом блестели масляные пятна с унылым фиолетовым отливом. Над самой головой повис осколок чистейшей лазури. В беспорядке высились повсюду бетонные кубы.

Одни были маленькие, как игральные кости, другие — высокие, огромные, как небоскребы. Вдруг из-за горизонта протянулась к небу до жути худая рука. Желтые, как костяная ручка метелки, пальцы с квадратными ногтями были плотно сжаты.

Я отпрянул в испуге, но жуткая худая рука потянулась ко мне, и я, весь сжавшись, побежал, натыкаясь на бетонные кубы, прячась за ними; я выглядывал из-за бетонных углов, но рука, тощая, неживая, как ручка метелки, по-прежнему, раскрыв ладонь, висела надо мной в небе.

Ясная полоса на горизонте сузилась, оставив просвет — тонкий, как лезвие бритвы.

Из-за горизонта показалась половина лица.

Выпуклый лоб, мохнатая нависшая бровь и половина челюсти. Морщинистое веко приоткрылось, и на меня взглянул глаз, глаз сумасшедшего. В безбрежной роговице плавал дико горящий зрачок. Глаз печально подмигнул…

— Проснитесь, эй, проснитесь…

Я резко вскочил.

— Вы уснули в одежде, сеньор.

Исподлобья я взглянул на своего собеседника.

— Да, в самом деле.

Пришелец отступил на несколько шагов.

— Раз уж нам придется провести ночь под одной крышей, я решился вас побеспокоить. Вам неприятно?

— Нет, почему? — я протер глаза и, спустив ноги на пол, внимательно взглянул на молодого человека.

Поля черного котелка затеняли его лоб и глаза. Вкрадчивый взгляд бегающих глаз был бархатистым и, казалось, притрагивался, поглаживал. От угла губ спускался к подбородку шрам; ярко-красные припухлые губы улыбались на бледном лице. Узкое пальто облегало его щуплую фигурку.

— Который час?

Он поспешно вытащил золотые часы.

— Без четверти одиннадцать.

Мысли у меня в голове все еще путались. Понуро разглядывал я свои нечищеные ботинки: в одном месте расползлись нитки, и в дырке был виден носок.

Повесив котелок, подросток усталым жестом бросил кожаные перчатки на стул. Я искоса взглянул на него, но, заметив, что он тоже смотрит на меня, отвел глаза.

Одет он был с иголочки: туго накрахмаленный воротничок, лаковые ботинки и кремовые гетры — все выдавало в нем человека со средствами.

И однако, сам не знаю почему, я подумал: «У него, наверное, грязные ноги».

Лукаво улыбаясь, он повернулся ко мне, и прядь волос рассыпалась по щеке. Бросив на меня тяжелый взгляд, он произнес певуче:

— Вы, кажется, устали?

— Да, немного.

Он снял пальто, блеснувшее шелковой подкладкой. Смешанный, парфюмерно-потный запах исходил от его черного костюма, и, неожиданно для самого себя, едва соображая, что говорю, я спросил:

— Вы что, давно не меняли белье?

Пришелец изумленно взглянул на меня, но тут же нашелся:

— Вам плохо оттого, что я так резко разбудил вас?

— Нет, почему мне должно быть плохо?

— Это я к примеру, юноша. Некоторым от этого бывает плохо. У меня в интернате был приятель, с которым, если его резко будили, случался припадок эпилепсии.

— Чрезмерная чувствительность.

— Чувствительность женщины — хотели вы сказать, юноша?

— Значит, ваш приятель страдал гиперестезией? Все-таки откройте, пожалуйста, дверь; я просто задыхаюсь. Пусть хоть немного проветрится. Здесь скверно пахнет.

Подросток слегка нахмурился… Он направился к двери, но не успел дойти до нее, как из кармана пиджака выпала пачка тонких бумажных карточек.

Он поспешно нагнулся, чтобы подобрать их. Я подошел ближе и увидел: это были фотографии, изображавшие различные способы любви.

Лицо незнакомца стало пунцовым.

— Не знаю, как они ко мне попали, это — приятеля… — пробормотал он.

Я молчал.

Стоя рядом, я глядел на одну из жутко-завораживающих фотографий. Подросток говорил что-то; я не слышал его. Завороженно смотрел я на жуткую пару: женское тело, отдающееся звероподобному субъекту в морской фуражке и закатанной черной футболке.

Я повернулся к подростку.

Он был бледен, зрачки хищно расширились, на черных ресницах, дрожа, блестела слеза. Он взял мою руку в свою.

— Не гони меня.

— Но вы… ты…

Он увлек меня за собой, усадил на кровать, а сам опустился на пол у моих ног.

— Да, вот такой я беспутный.

Рука его лежала на моем колене.

— Беспутный.

Теперь в его голосе звучала затаенная горечь.

— Да, вот такой… беспутный, — робко жаловался дрожащий голос. Взяв мою руку, он приложил ее ладонью к горлу и крепко прижал подбородком.

— Ах, если бы я родился женщиной! Почему так устроена эта жизнь? — шептал он.

Кровь бешено стучала у меня в висках.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Сильвио.

— Скажи, Сильвио, я тебе не противен, ты не презираешь меня?.. но нет… у тебя не такое лицо… сколько тебе лет?

— Шестнадцать… почему ты дрожишь? — хрипло произнес я.

— Ну… если хочешь… давай…

И вдруг я увидел, да, я увидел… На перекошенном лице кривились в улыбке губы… глаза улыбались безумно… и вдруг, под соскользнувшей одеждой, я увидел узкую полоску тела между грязным краем рубашки и длинными женскими чулками.