Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Дон Гаэтано задохнулся от бешенства. Сорвав воротничок и галстук, он швырнул их в лицо жене, затем, словно его ударили обухом по голове, застыл на месте и вдруг бросился на улицу; глаза его готовы были выскочить из орбит; он остановился посреди тротуара, мотая голой бритой головой, и, раскачиваясь из стороны в сторону как безумный, растопырив руки, замычал яростно и глухо:

— Тварь!.. Тварь!.. Тва-а-арь!..

Довольная донья Мария подошла ко мне:

— Видел? Не стоит он того… подонок! Поверь, мне иногда просто хочется уйти от него, — и она заняла свое обычное место за прилавком, скрестив руки, глядя в пространство отсутствующим хищным взглядом.

И вдруг:

— Сильвио.

— Сеньора?

— Сколько он тебе должен?

— За три дня, считая сегодня.

— Возьми, — и, протягивая мне деньги, она добавила: — Не верь этому пройдохе… Как-то раз он надул страховую компанию; захоти я, он бы сейчас сидел за решеткой.

Я вернулся на кухню.

— Как по-твоему, дон Мигель?..

— Сущий ад, дон Сильвио. Что за жизнь!

Грозя кулаком небу, старик глубоко вздохнул и, склонившись над раковиной, вновь принялся за картошку.

— И к чему весь этот балаган?

— Не знаю… детей у них нет… дело в нем…

— Мигель.

— Да, сеньора.

Резкий голос приказал:

— Не надо готовить, обеда сегодня но будет. А кому не нравится, пусть поищет другую работу.

Это был последний удар. На глаза изголодавшегося старика навернулись слезы.

— Сильвио.

— Сеньора?

— Вот, возьми пятьдесят сентаво. Поешь где-нибудь, — и, завернувшись в зеленую шаль, она снова стала готовым к прыжку зверем. Две слезы медленно скатились к уголкам белых губ.

Растроганный, я пробормотал:

— Сеньора…

Она взглянула на меня и, улыбаясь странной, словно вымученной улыбкой, сказала:

— Иди, вернешься в пять.

Пользуясь возможностью, я решил зайти к господину Висенте Тимотео Соусе, которому рекомендовал меня как-то один знакомый, занимавшийся теософией и прочими оккультными науками.

Я нажал кнопку звонка; сквозь стекла тяжелой железной двери была видна мраморная лестница и красный, заправленный под бронзовые поперечины ковер, на котором лежали влажные солнечные пятна.

Чинный, одетый в черное швейцар открыл мне.

— Что вам угодно?

— Могу я видеть господина Соусу?

— Как прикажете доложить?

— Астьер.

— Ас?..

— Да, да, Астьер. Сильвио Астьер.

— Подождите, я узнаю, — и, смерив меня придирчивым взглядом, он исчез за дверью передней, скрытой желто-белыми портьерами.

Я ждал, взволнованный, обнадеженный, предчувствуя, что такая важная персона, как господин Висенте Тимотео Соуса одним своим словом властен преобразить мою несчастную судьбу.

Снова приоткрылась тяжелая дверь, и величественный привратник сообщил:

— Господин Соуса будет через полчаса.

— Спасибо… извините… до свиданья, — откланялся я, взволнованный и бледный.

Потом я зашел в ближайший кафетерий и спросил чашку кофе.

«Несомненно, — думал я, — если господин Соуса примет меня, значит, он нашел мне обещанное место. Конечно, как мог я подумать плохо о господине Соуса!.. Кто знает, какие у него могут быть дела…»

Ах, господин Тимотео Соуса!

Как-то зимним утром меня привел к нему теософ Деметрио, принявший тогда во мне участие.

Мы сидели в гостиной за резным столиком с гнутыми ножками; господин Соуса, блистая свежевыбритыми щеками, поддерживал разговор; глаза его за стеклами пенсне оживленно блестели. Как сейчас помню, он был в мохнатом дезабилье с перламутровыми пуговицами и манжетами из нутрии; все в нем соответствовало репутации rastaquouère[16], который может позволить себе поболтать на досуге с каким-нибудь бедолагой.

Набрасывая мой приблизительный психологический портрет, он говорил:

— Вьющиеся волосы — бунтарство… плоский затылок — рассудительность… аритмичный пульс — характер романтический…

Обратившись к бесстрастно взиравшему на эту процедуру теософу, господин Соуса сказал:

— Пожалуй, я дам этому чертенку медицинское образование. Ваше мнение, Деметрио?

Теософ отвечал невозмутимо:

— Прекрасно… принести пользу человечеству может всякий, как бы он ни был незначителен социально.

— Хе, хе; вы неисправимый релятивист, — и господин Соуса вновь обратился ко мне:

— Что ж… будьте добры, дружище Астьер, напишите на этом листке что-нибудь.

Я взял любезно предложенную господином Соусой ручку с золотым пером и после минутного колебания вывел: «Смоченная известь кипит».

— Немного анархично, а? Контролируйте свои реакции, дружок… следите за собой; между двадцатью и двадцатью двумя годами вам придется перенести surmenage[17].Я слышал это слово впервые и переспросил:

— А что это значит, surmenage?

Я побледнел от смущения и до сих пор вспоминаю этот момент с чувством неловкости.

— Так, словечко, — ответил он. — Наши эмоции должны повиноваться нам. Деметрио рассказывал мне, что вы сделали массу изобретений.

Сквозь оконные стекла лился яркий солнечный свет, и неожиданно прошлое показалось мне таким ничтожным и жалким, что я замедлил с ответом; наконец, с плохо скрываемой горечью, сказал:

— Да, кое-что… сигнальный снаряд, автоматический счетчик падающих звезд…