Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

— Нет, представь!.. Как-то вечером, я вижу, собрался. «Куда?» — спрашиваю. «В церковь». Я колюсь: «В церковь?!» «Ей богу», — и рассказывает, что как-то увидел: из ящика для милостыни торчит уголок песо, не пролез. Ну, Шкет его булавкой и поддел. А потом смастерил крючок и повадился рыбачить. Представляешь?..

Хромой смеется, и если я не верю, что Шкет сам придумал крючок, то знаю наверняка, что рыбачить приходится ему самому: но я не подаю виду и хлопаю Хромого по плечу:

— Эх, Хромой, Хромой!..

И Хромой смеется, скаля зубы.

Иногда по ночам. Кто смилостивится, кто смилостивится над нами?

Кто на этой земле смилостивится над нами? Несчастные, у нас нет Бога, пред которым пасть ниц, и жизнь наша — в слезах.

Перед кем преклонюсь, кому расскажу о шипах и терниях моего пути, о той боли, которой обжег меня пылающий полдень?

Мать-земля отринула нас, и вот мы — сухие, горькие и немощные.

Почему мы не знаем нашего Бога?

О, если бы он явился, в сумерках, и тихо коснулся бы наших висков!

О чем еще просить? И мы пустились бы в путь со светом. Его улыбки в глазах и с дрожащими на ресницах слезами.

Однажды в четверг, в два часа дня, сестра сказала, что меня спрашивает какой-то незнакомец.

Я вышел и, к своему удивлению, увидел Хромого, одетого на сей раз вполне прилично: вместо красного платка на шее был скромный полотняный воротничок, а на ногах вместо цветастых тапочек — новые, с иголочки, полуботинки.

— Привет! Какими судьбами?

— Ты свободен, Блондинчик?

— Да, а что?

— Выйдем, дело есть.

— Сейчас, погоди минутку, — я быстро оделся, взял шляпу, и мы вышли. Надо добавить, что я тогда уже кое-что заподозрил и, хоть и не мог точно назвать цель этого визита, решил быть начеку.

Взглянув на Хромого, я понял по выражению лица, что он хочет сообщить мне что-то важное: он исподтишка наблюдал за мной, но, подавив любопытство, я спросил только:

— Ну?..

— Давненько не заходил, — сказал он.

— Да… дела… Ну, а ты?

Хромой посмотрел на меня. Мы шли по теневой стороне улицы, и он принялся разглагольствовать о том, что не хватает денег, что на прошлой неделе у него украли две уздечки; наконец он остановился и, взяв меня за руку, сказал резко:

— Слушай, Блондинчик, можно на тебя положиться?

— Так ты меня сюда притащил, чтобы это спросить?

— Скажи, да или нет?

— Послушай, Хромой, ты мне доверяешь?

— Да, конечно… но скажи, можно с тобой говорить серьезно?

— Разумеется.

— Ладно, давай зайдем сюда, выпьем, — и, зайдя в лавку, Хромой спросил бутылку пива; мы сели за столик в дальнем темном углу, выпили, и, переведя дух, как человек, снимающий камень с души, Хромой сказал:

— Я хочу с тобой посоветоваться, Блондинчик. Ты у нас человек ученый. Но прошу тебя, дружище… Одним словом, советую…

— Минутку, Хромой, — прервал я его. — Не знаю, что ты хочешь мне сказать, но предупреждаю: я умею хранить секреты. Не любопытничаю, и сам не болтаю.

Хромой положил шляпу на край стола. Он еще колебался, и эта внутренняя борьба выражалась на его ястребином лице едва заметной игрой мышц на скулах. Глаза грозно горели; наконец, посмотрев на меня в упор, он произнес:

— Шикарное дело, Блондинчик. Самое малое — десять кусков.

Я взглянул на него с холодностью, которая обычна, когда мы узнаем о чем-нибудь, что может обернуться для нас невероятной удачей, и, чтобы рассеять его подозрения, сказал:

— Не знаю, о чем ты, но это мало.

Челюсти Хромого медленно разжались:

— По-тво-е-му э-то ма-ло?.. Десять кусков, Блондинчик… самое малое — десять кусков.

— Но нас двое, — не сдавался я.

— Трое.

— Тем хуже.

— Третья — моя баба, — и внезапно, не говоря ни слова, он вытащил ключ, маленький плоский ключик и положил его на стол. Я не шевельнулся.

Я напряженно вглядывался в его лицо; он улыбался широкой безумной улыбкой от распиравшего его ликования и то краснел, то бледнел; выпив залпом два стакана пива, он вытер губы ладонью и сказал голосом, который трудно было узнать:

— Красивая жизнь!

— Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные ноля, города там, за морем. От женщин не будет отбоя; мы будем разъезжать везде, как важные птицы.

— Умеешь танцевать, Блондинчик?

— Нет, не умею.

— Говорят, что там, кто умеет танцевать танго, может жениться на миллионерше… короче, я еду, Блондинчик, я еду.

— К делу.

Он строго посмотрел на меня, но не выдержал, и радостная добродушная улыбка озарила его ястребиное лицо.

— Знал бы ты, как мне пришлось попотеть, Блондинчик. Видишь ключ? Это от сейфа. — Он сунул руку в карман и вытащил другой, длинный. — А этот от комнаты. Я его подработал в одну ночь, Блондинчик. На-пиль-ни-ком. Потел, как негр.

— Она принесла?

— Да. Первый у меня был готов месяц назад, а второй — позавчера. А ты — как провалился.

— И что теперь?

— Поможешь? Работаем напополам. Десять кусков, Блондинчик. Вчера он сам положил в сейф.

— Откуда ты знаешь?

— Он ездил в банк. Привез кучу бумаг. Она сама видела — все красненькие.

— И ты мне дашь половину?

— Поровну. Ну что?

Я резко выпрямился, притворяясь взволнованным.

— Поздравляю, Хромой. Шикарно задумано.

— Верно, Блондинчик?

— Достойно мастера. Никаких отмычек. Все чисто.

— Правда?