Злая корча. Книга 2

На Ярославщине даже при обезвреживании залома урожай уже считался испорченным, и его не брали для домашнего употребления, а старались сбыть на сторону. И это было со стороны крестьян разумно — такой урожай опасен (моральный аспект действия «накорми ядом соседа» нас тут не интересует — да и не изменилось с тех пор ничего, только метод теперь чаще действует на уровне стран, а не отдельных деревень). Насколько хорошо эта опасность осознавалась крестьянами, а насколько это действие (когда-то кем-то логично предложенное) уже стало ритуалом — другой вопрос (любая рациональная мысль в архаичном обществе обречена выродиться в ритуал или стать частью культа).

Колдовские закрутки (уже почти потерявшие в народном сознании связь со спорыньей) часто упоминаются в художественной литературе. Что они изначально обозначали, никто уже давно не понимает. Писатель Владимир Короленко родился в Житомире и хорошо знал о распространенных (особенно в Полесье) колдовских «закрутах», он упоминал о них в рассказе «Глушь», где православный священник отец Ферапонт развязывает «закруты» на хлебной ниве, ничуть не смущаясь исполнением этого «языческого» обряда — обряда, который сам же охарактеризовал как «плод суеверия и невежества». В рассказе Короленко «В дурном обществе» тем же занимается колдун Тыбурций:

Вследствие окружавшей Тыбурция тайны, в числе других профессий ему приписывали также отличные сведения по части колдовского искусства. Если на полях, примыкавших волнующимся морем к последним лачугам предместья, появлялись вдруг колдовские «закруты», то никто не мог вырвать их с большею безопасностью для себя и жнецов, как пан Тыбурций[124].

При этом реального физического действия закруток Короленко не знал. И когда столкнулся с неким загадочным явлением в глухой вятской деревне — предположить, что же именно случилось, не смог. Зато классик литературы оставил нам описание того, что мы вполне можем посчитать эрготинным психозом.

Глава 6 Трагедия лесной глуши

— Это превосходит мое искусство, — сказал доктор Спорынья, выпрямившись после долгого и молчаливого прослушивания пульса.

Джеймс Фенимор Купер. Долина Виш Тон Виш (1829)

Российская просвещенная публика XIX века, взахлеб зачитывающаяся романами Джеймса Фенимора Купера, так и не узнала, что среди его героев есть не только Чингачгуки Большие змеи, Длинные Карабины и Кожаные Чулки, но и Доктор Спорынья (роман «Долина Виш Тон Виш» переведен тогда не был). В XIX веке баночки со спорыньей продавалась во всех аптеках, лекарство широко рекламировалось врачами. Если бы Купер писал свои романы в XX веке, то это бы был Доктор Аспирин. Явно сатирический персонаж «добрейший доктор Спорынья», возникающий во второй части романа и действующий «с находчивостью, столь часто практикуемой в благословенных заведениях, упомянутых нами, когда логика не управляет практикой, а подлаживается под нее», вполне вписывается в ряд других невежественных эскулапов Купера.

Впрочем, методы лечения, практикуемые реальными, а не сатирическими врачами XIX века, с современной точки зрения отличались не сильно. Отравившихся спорыньей крестьян лечили в лучшем случае небольшими кровопусканиями, приставлением пиявок и настойкой бузинных цветов[125]. Поэтому писатель Короленко, пытающийся вылечить заболевшего касторовым маслом (с сожалением, что у него не нашлось под рукой хинина) — это далеко не худший вариант.

Весной 1879 года по подозрению в революционной деятельности Короленко был выслан в Глазов Вятской губернии. Позже он попадает в почти отрезанную от внешнего мира русско-пермскую деревню Березовские Починки (ныне — деревня Ванино) на северо-восточной окраине Глазовского уезда. Там Короленко сталкивается с коллективным психозом местных жителей. Семья в деревне «видит» таинственную «лихоманку», которая якобы приходит искушать Якова и не дает ему спать с собственной женой. Причем это не единственная семья в деревне, куда повадилась ходить лихоманка. «В увлекательной правдивой картине описывает Короленко проявление деревенского коллективного психоза, трагедию лесной глуши. Эта глава является одним из лучших созданий Короленко», — так в 1922 году охарактеризовал этот сюжет, вошедший в «Историю моего современника», саратовский этнограф и фольклорист профессор Борис Соколов[126].