Златая цепь времен

Вспоминались волки. Волчья охота требует особой организации, компании. Я всегда и всему предпочитал бродить по вольным местам в неосознанных, вернее сказать, в само собой разумеющихся поисках неожиданного. Один человек шумит в десять раз меньше, чем двое, хотя бы потому, что он молчит. Мне приходилось видеть то, что открывается только осторожному одиночке. Но волка мне ни разу не довелось застать врасплох, подойти близко. В лесу он невидим. В открытой степи случалось, что умный осторожный зверь будто бы ждал меня. И отходил, не таясь, по мере моего приближения, оставаясь вне выстрела даже из карабина. Сверхбезопасный разрыв соблюдался безупречно — волки тоже перестраховщики. Кончались такие встречи всегда одинаково. Волку, как видно, приедалось мое докучливое присутствие, и он исчезал. Не убегал, а именно исчезал: только что был — и нет его! Я брал место глазами, выходил на него и примерялся: куда же сумел скрыться рослый зверь? Ни ложбинки, ни впадинки, трава низкая… Волк с нашей агрессивностью был бы неотразимым противником. Этой ночью я заметил волков в силу редкого сочетания обстоятельств: я сидел очень низко и лицом именно туда, где рассеянный свет звезд мог отразиться в волчьих глазах.

С наступлением темноты я, как обычно, улегся спать в лодке. Во сне я увидел себя в лесу, среди колоссальных деревьев, кроны которых терялись вверху. Резкий лунный свет расчерчивал голую землю черными тенями гладких стволов. Зная, что опасность грозит отовсюду, я бесшумно скользил по твердой, как асфальт, земле. На опушке стало светло, как на городской площади. Я видел погоню, я видел чудовище, которое догнало другого зверя, прыгнуло и вцепилось в шею поверженного зубастой пастью. Я услышал крик бессилия и смертной муки.

Я проснулся. Я сидел в лодке. Крик повторился, он был страшней, чем в моем сне. Мучение, отчаяние, ужас. Не человек, нет, какое-то животное. Крик оборвался разом, рывком, будто заткнули рот. Это повторилось два раза, три раза. Где это? Где-то в верхней части моего озера.

Пока я ориентировался, крики обрезались. Именно обрезались, другого слова нет. Наступившая тишина показалась необычной. Но тут же я различил мирное хлюпанье уток, которые по ночам кормятся в камышах.

Мне нужно потратить полчаса, чтобы выплыть к проходу из озера и выбраться на берег. Что же делать? Искать? Кого или что? Мои часы показывали одиннадцать. Я был очень взволнован, но не испуган. Я чувствовал бесполезность попытки что-то сделать. Я просто ничего не найду, ничего не увижу в такой темноте.

Я улегся, вспоминая фантастический роман, герои которого попадают в затерянный мир, населенный давно исчезнувшими животными. Виденное во сне пришло из прочитанного. Но эти образы были вызваны криком, раздавшимся в моем мире, в реальном.

На следующий день я выбрался с озера раньше, чем обычно, и пошел берегом вдоль камышей. То, что я нашел, оказалось шагов на пятьсот дальше, чем мнилось мне ночью.

Я уже говорил, что к моему озеру через пролом в камышах нужно было добираться топью. Здесь не было пролома. Были свежесломанные, потоптанные тростники. Они, так же, как и у моего озера, начинались на влажной земле, дальше делалось топко, и топь углублялась. Но воды здесь было куда меньше. Камыш захватил весь водоем. Я ушел в воду выше колена, через десяток шагов стало мельче.

Мне ни к чему было пробиваться на другой берег. Я ведь шел по следам. Тростника было наломано много от самого берега, но больше всего здесь — на самом глубоком месте.

Он сражался долго и храбро. Именно храбро, ибо он молчал до последнего. Его последняя минута, когда он, познав неизбежность конца, закричал, пришла к нему здесь. Его крик так странно и так страшно прерывался потому, что здесь он ослабел, они валили его с ног, и его голова покрывалась водой.

Потом они общими усилиями вытащили его на берег: его широкие следы на влажной земле были почти затоптаны десятками других следов, малых и костистых. Они съели много, но голову пока оставили, упрямую голову полуторагодовалого бычка, который вообразил, что уже может прожить своим умом на вольной воле.

Я не наговариваю на него, ворча на молодежь и пользуясь отсутствием свидетелей. Я искал, находил, обсуждал. Я судил по совести. Я нашел его лежки. По количеству и виду других его меток я мог утверждать — он прожил здесь, не отходя далеко, с неделю. Трава здесь свежа, вода рядом. Одиночество его не страшило. Все это никак не походило на случайную потерю родного стада. Он ушел сам. Может быть, он пришел сюда, уже успев пожить около камышей в других местах? Накопив опыта, осмелев окончательно? У меня не было времени, чтоб и дальше играть в следопыта. Да и к чему?

На мягкой земле читалось легко. По количеству и размерам волчьих следов у самых камышей я счел, что с ним расправлялась семья — двое стариков и трое молодых этого года, которые ростом догоняли старших.

Матерые, да еще вдвоем, зарезали бы его разом, как бьют на бойнях скотину. Но у стариков был свой расчет, и они пустили молодых набираться нужной науки. Учиться накрепко, по живому.