Златая цепь времен

Мне приходилось, бывать в дальних углах, где ярко сохранялись особенности местной и старинной речи, в том числе и «цокающей». Коротенькие дни затруднений уха — и препятствие исчезало полностью, особенности речи становились незаметными, оставалось же действительно нужное и единственно существенное: общение личности с личностью. И в воспоминаниях оседали не особенные, старинные либо местные слова и акценты, а смысл, суть, людская сущность. Но ведь это тогда, когда живешь с людьми, беседуешь с ними, ибо общенье не ограничено одними звуками речи. Совсем иное, когда эти звуки изображены буквами в чуждых глазу сочетаньях — люди «отстраняются», отдаляются, «чужеют».

Я думаю, что в историческом художественном произведении следует избегать новых слов, особенно иностранных, как план, горизонт, избегать таких оборотов, как «властью судебной», «слухи о войне начались», «язык другой» (язык в смысле речь), «налогами не давили» или «организовываться».

Думаю, что не только допустим, но даже желателен некий особенный настрой речи, который давал бы привкус эпохи, давал бы его осторожно, как ненавязчивый запах. Так как мешать читательскому восприятию опасно, даже если он и примет авторский стилизаторский изыск.

И еще — за истекшие пятнадцать поколений мы, люди, ни в чем, как люди, не изменились. Речь же изменяется быстро. И язык XV века вполне заслуживает хорошего перевода. Не следовало бы людей таких же, как мы, делать провинциальными, косноязычными.

О КЛАССОВОМ РАЗДЕЛЕНИИ. Когда через сто лет после описываемых Д. Б. событий Иван IV отбирал себе из старого Государева двора людей в затеянный им новый двор, Опричный, то личной проверке, такому же процеживанию через «спецотдел», как дворяне, подверглись и многочисленнейшие рабочие, все эти псари, конюхи, квасники, помясы и прочие. Дело в том, что у нас на Руси только с Петром Первым пошел разрыв в быту, речи, мировоззрении между сословиями, из которых высшее стало воспитываться, учиться, образовываться по некоему среднеевропейскому образцу. Старорусский, допетровский интеллигент, даже при высокой, утонченной своей книжности, был по всем статьям куда ближе помянутым квасникам и помясам, были они друг другу во всем куда понятнее, чем, скажем, екатерининский гвардии сержант Державин своему крепостному камердинеру. Старинные «верха» и «низы» одинаково понимали добро и зло, смысл поступков, видели в одном и том же правду и неправду, словом, сходились в главном и частном, воспринимая жизнь одинаково. У Д. Б. читаю:

«…то был наемный сброд, сироты и пропойцы, разорившиеся ремесленные и купецкие дети, худые мужики вечники, кого за полгривны наймут бояре ради вечевых и судных дел своих, вольница новгородская, всегда готовая на гульбу и смуту, хватающая чужое добро на пожарах… шильники, ухорезы, городская сволочь и рвань».

Мне кажется, что нет оснований представлять себе Новгород тех лет как общество, достигшее классового расслоения вполне капиталистического типа. Бедность и богатство тех лет, по-моему, осовременены автором, он часто и в городе и в селе, невольно, конечно, видит, угнетенного пролетария.

Выражение «худые мужики вечники» донесено нам источниками как бранное, употреблявшееся верхушкой по отношению к массе, решавшей дело своими голосами.

Не могу согласиться и с характеристикой ушкуйников. «Добрая слава лежит, худая — бежит». Мы хорошо наслышаны в части эксцессов ушкуйников. Однако ж громадный край до Урала был освоен не «городской сволочью и рванью, выкидывавшейся в беспощадных походах», а в терпеливой цепкой экспансии. На эксцессы одной ватаги приходились десятки и десятки других, делавших свое, усаживавшихся на местах без шума. Лет пятьдесят тому назад я застал в бывшей Хлыновской, тогда — Вятской, ныне Кировской области остатки гибкой новгородской экономики: холодно, мочливо, хлеб родит плохо, зато травы сильные, скотины полно, молочные скопы, мясо, кожевничество, а сверх того — столярное дело. Столяры, известные на всю Россию поделками из березовых наплывов и корня, работали до революции не только на внутренний рынок. По договорам и рисункам заказчиков поставляли мебель за границу. А сельская кооперация была сильнейшей в стране, о чем свидетельствую как очевидец.

Я не упрекаю автора. Слишком непросто нам, воспитанным нашим временем разрыва с прошлым, обращаться к временам, когда богатый еще не был капиталистом нашего понимания, а бедный не был пролетарием в том же понимании. В числе прочего приходится твердить себе, что в прошлом, при обширности земли и не тронутых еще богатствах природы, по былому малолюдству, человек сам по себе был ценностью, ибо лишь его деятельное присутствие обращало природу на службу людям. Решали свойства характера, удачливость, просто случайности. Человек мог уйти, мог пересесть на незанятое место, мог наняться по договору, мог даже найти для себя выгодным продаться в холопы на срок или навсегда. Напомню в этой связи слова Ф. М. Достоевского: