Златая цепь времен

Очень неловки эти катящиеся топот, скрип, крики, да и ведь дорог-то тогда, в XIV веке, в степях не было. Были шляхи, то есть подчиненные рельефу направления пути, известные по приметам, но никак не разъезженные до пыли, до грязи. Никак не могло быть даже в ночь, рисуемую автором, такой плотности бегущих, чтобы «порывы ветра уносили густой запах…». И как это получается «жаркий пламень костров, мерцавших красными точками»? Помимо «смысловой бессмыслицы», замечу автору, что в безлесной степи не так просто разжигать костры. Не из чего. (Кстати, до сих пор не установлено, где была река Калка.) Никак не могли «конные дозоры», то есть несколько всадников разом, «взлетать птицами на курганы». Во мраке, о котором напоминает автор, хотя в первом абзаце был рассвет, по степи не поскачешь — погубишь себя и коня, но никуда не взлетишь. В завершение абзаца, волки уже не воют, а роняют слюнки. Разгоряченный бегом волк, как и собака, «потеет языком» — у него нет потовых желез на коже. Но волк, роняющий слюнки не фигурально, а всерьез, — насмешка над читающим.

«Мамай не помнил, когда с небольшим отрядом нукеров на взмыленных конях он подъехал к берегу этой степной речки… Ехали день и ночь, торопливо пересаживаясь с мокрых шатающихся коней на свежих…»

Почему Мамай не помнит и чего он не помнит? Всего происшедшего или времени, когда скакали? Ехали «день и ночь». По-нашему, это несколько суток. За несколько суток, умело пользуясь заводными лошадьми, уходят за сотни верст. Но бешеной скачки, которую дает автор, беспрерывной, с остановками лишь на пересадку и переседловку, никакой всадник и суток не выдержит. Кстати, над травянистыми покровами южнорусских степей не «клубится серая пыль», она поднимается только над разъезженными дорогами, которых не было. А сама «скачка»! Не сжимают «яростно» ногами «конские бока». Ездят на балансе, по мере надобности опираясь коленом, а ногами, то есть голенями, управляют. Мальчишки, скача в охлюпку на неоседланных лошадях, цепляются ногами, вернее, им кажется так, ибо ногами без баланса не удержишься. «Уткнуться в гриву» лицом нельзя — и себя о переднюю луку искалечишь, и из седла выкинет.

Прочтем последнюю страницу. Герой нашел свою возлюбленную, повесть оканчивается бодрыми аккордами, действие происходит не в степи, а в близких к Москве местах, всем нам знакомых.

«Утро было свежим, но тихим и солнечным. Над лесом, сменив пылающую зарю, взошло солнце». И т. д.

У нас солнце поднимается над лесом в час, когда заря уже давно отгорела. Смена «пылающей зари» — красивость книжная, штампище-штамп! Если мы потрудимся, забравшись с вечера за город, понаблюдать сентябрьские рассветы, можем кое-что и увидеть. В частности, утверждаю: лес не сверкал, не светился (как у автора). Ночь, ясная, была холодной после дождливого дня, капли кое-где дают красивый эффект. Но листья берез не золотые, в ягодах рябины еще много желтизны, до «алых огоньков» им куда как далеко. А вот в листве рябины в такую пору есть красные тона, а не только желтые. Да уж коль вглядываться, то не желтые, а буровато-коричневые. Птахи же, то есть певчие птицы, осенью не тренькают, а тенькают.

Перейдем к завершающему абзацу.

«Впереди раскинулись лесные дали, скошенные пожни, сжатые нивы. На месте сожженных недругом городов уже начали желтеть новые стены детинцев, венчающие вершины холмов. А вокруг расплескивался серый разлив заново срубленных изб. Народ-умелец снова поднимал из пепла города и веси…»

Почему впереди, а не кругом, и как это так сразу вдруг и «лесные дали», и нивы, и пожни? Знаю картину Шишкина «Лесные дали», но автор мне никаких далей, ни лесных, ни степных, не дает. Сомнительно разделение — нивы и пожни. Слово — «пожня» — от жать, сжимать, то есть напоминает о работе левой руки при жатве серпом. Отсюда было — отжались, в смысле окончания жатвы.

Детинцы, то есть кремли, не обязательно «венчают вершины холмов», здесь красивость слов. А что это за разлив изб округ детинцев? И почему у одних новые стены желтые, а у других — серые? Свежеошкуренное бревно всегда светлое, в какую стену его ни ставь, что в избяную, что в крепостную.

И последняя фраза: «жива и нетленна». Автору нравится слово нетленный, но нетленным бывает лишь мертвое, а живое меняется, в том и сила его.

Все двести страниц повести можно подвергнуть такому же разбору. Конечно, автор не обязан быть конником, пушкарем, сам поносить кольчугу, сам пользоваться сотнями предметов, которые он описывает. Но он обязан осведомиться обо всем, о чем пишет, дабы соблюсти правдоподобие. Мне хочется предложить ему «загнать бревном булыгу» в ствол литой стальной пушки, например, и поглядеть, что останется от автора и от пушки.

Я вижу беду автора в том, что он не видит ничего из того, о чем повествует. И это «не видение» относится и к обстановке действия, и к самому действию, то есть к поведению людей.