Злато в крови (СИ)

Заявился ко мне Грегор, весь такой из себя довольный, и заявил, что для полного завершения работы им не хватило двух пророческих сновидений. Даже трех, если по чести, но последнее можно не давать — оно в самом конце, там фактически не две, а одна глава, разбитая на два голоса. Ну, одну зияющую амбразуру Грегор кое-как заткнул своим собственным телом, а другую, по законам жанра, латать некому, кроме меня. Ибо с самого начала было решено, что крупные куски наших повествований должны перемежаться этакими небольшими сценками в духе комедии дель арте, только вовсе не такими жизнерадостными, а также что ни один автор не появляется перед зри… читателем два раза подряд. Я единственный, кто а) не выступал в интермедиях (они зовут их интерлюдиями), и б) ни разу не поведал обществу своих кошмаров, а потому не буду ли я так добр нарисовать для народа ту картину, что я увидел в ночь обращения Селины, лежа в полном беспамятстве на дне своей гробницы. На это я возразил, что — а) кошмары мне если и виделись, то не по тому поводу, какой требуется, а в тогдашнем трансе ко мне пришло очень красивое и мирное сновидение, исполненное глубинных смыслов, и б) к данной повести эти смыслы никакого отношения не имеют. Разве что к ее гипотетическому развитию. На что получил следующую контроверзу: а) видение под номером шестым — вовсе не ужастик, а как раз наоборот, очень милая беседа двух наших устрашающих предводительниц, б) откуда нам, грешным, знать, что из ниспосланного нам Небом имеет ближний смысл, а что — дальний, и в) да пусть я просто запишу всё как было, а уж они посмотрят, на что мой текст пригоден.

Я, в свою очередь, возразил Грегору, что, начав повествование в режиме реального времени, уже не годится вставать в позу «всё уже произошло, а теперь мы дарим вам, дражайший читатель, плоды наших рефлексов». Следует держаться единого стиля повествования (а также трех единств, модных во Франции незадолго до моего рождения, телепатически вставил он), а спешно приставлять его, повествования, хвост к его же голове несолидно. Получается не роман, а Змей Уроборос какой-то.

В ответ на это философское замечание он съязвил, что Змей и я — создания практически идентичные, коль скоро я так крепко зажал ту потрясающую (он выразился — «потрясную») мифологию в духе русского поэта Гумилева.

Я кротко ответил, что тогда какого дьявола он выдаивает именно из меня этот миф, и, главное, чего ради? Во имя правильной архитектоники их коллективного выкидыша? Чтобы подлатать моим атласом этот ситцевый печворк и, как грубую пеньку, забить в щель, откуда вот-вот заструится грубая реальность? Я еще хотел для вящей убедительности перейти на конкретные бесстыдные личности и спросить Грегора, зачем он снова отчебучил сомнительную шуточку со смертным ребенком и его бессмертной приемной матерью.

Но тут он выложил передо мной самую главную карту из своей крапленой колоды:

— Римус, название книги, согласованное с верхами, должно непременно содержать слово «золото», а ведь в содержании почти сплошное серебро, как натуральное, так и переносное. Придется название оправдывать за счет тебя, иначе никак.

И теперь я спрашиваю: из какой материи сотканы наши сны? Может быть, этот мой сон вырос из одной-единственной короткой фразы Селины о том единственном предмете, что вампиры и драконы любят на равных?

Мне виделось, что я еще живу в том великолепном доме на севере, который Дэнни загромоздил своей Великой Железнодорожной Симфонией из жести, фанеры, дерева и картона, заставив весь подвальный этаж огромного здания объемной панорамой роскошной природы и архитектурных излишеств, по которой непрерывно разъезжают крошечные поезда, в крошечных вагонах которых сидят лилипутские пассажиры. И простецу Торну, и в равной степени мне, куда более искушенному в европейской цивилизации, эти люди казались живыми, а зрелище их непрестанного снования взад-вперед — завораживающим. Только вот почему-то они не высаживались наружу и не заполняли собой рукотворный пейзаж.

Но тогда я был вовсе не дома. Кто-то перенес меня в царство еще более крошечных застывших фигурок — людей, странных животных, экзотических кустов, лиан и деревьев, цветов и злаков. «Это брошенное царство Мидаса, — шепнул мне бесплотный голос. — золото, позабытое на века, похороненное в горах и глубоко под землей». В самом деле, небесного огня здесь было не видно — только странное холодное мерцание.

Я было обрадовался: какую драгоценную игрушку я мог бы принести Дэнни и тем самым развеять его всегдашнюю хандру, его безысходную браваду!

«Нет, — раздался прямо над моим ухом его тихий голос. — Мне это не подойдет. Разве ты не чувствуешь, что они до сих пор живые, эти существа, но это жизнь, глубоко скрытая и надежно запрятанная в дорогой панцирь?»

— Что же мне делать? — спросил я вслух. — Я уже успел полюбить их.

Мой голос показался мне чужим, он раздавался как будто из поднебесья.