Злато в крови (СИ)

— Не совсем. Это «дар для передаривания», как говорят в Динане. Он тебе глянулся, да и ты ему пришелся по душе. Хочешь взять?

Я был удивлен такой щедростью, если не сказать более.

— Бери, сегодня день презентов и презентаций.

— Ну, тогда и ты возьми что-нибудь взамен.

— А скупиться не будешь? — Селина хитро поглядела на меня.

— Я так понял, ты уже глаз на что-то положила. Бери что хочешь, только не Мокшу и не меня самого.

Селина подняла хитроумный взор — и уперлась им в шикарную гитару, которую я тоже держал за талисман и потому взял в багаж и водрузил на стену своего номера.

— Эта гитара — можно я ее погляжу?

Разумеется, я был связан словом, ну и вообще: инструмент, на котором я не взял ни одной ноты, мало годится в святыни.

А она уже сняла инструмент со стены.

— Корвет. Инструмент для боя, а не для перебора. Крупный корпус, стальные струны — простому смертному, не рок-певцу, могут все пальцы порвать.

Но ее ногти, заточенные в форме плектра, уже тихонько наигрывали какую-то тихую, вибрирующую мелодию.

— Ладно настроена. Откуда она у тебя?

— На одном из концертов подарили какие-то японцы.

— У японцев, как вам ни покажется странным, есть замечательные гитарные мастера. В Ямато-Э специализируются на том, чтобы все вещи доводить до предела мыслимого и немыслимого совершенства: оружие, чайную церемонию, человеческую плоть… Смотри, здесь, внутри корпуса, иероглифы.

Она прочла:

— «Коно Масару». О, Масару Коно — классный мэтр, вы, мой принц, своего счастья не ведали.

— Ты хорошо разбираешься в инструменте. Был свой?

— Ну да, фламенко. Только его Ролан, осердясь, пополам переломил. Хорошо, не о мою голову, — меланхолически ответила Селина. — Видите ли, он меня высоко превознес, а я оказалась обычной грубой хлопкой, вахлачкой — как говорят, пся кшев и пся кошчь. Потом каялся. обещал чистого Мануэля Рамиреса, но я отказалась: зачем еще и вторую гитару губить!

Я невольно рассмеялся, представив себе эту картину.

— А в чем была соль казуса?

— Я, конечно, сама была виновата, но меня наш хитрый Беня подначил. Знаешь Бенони? Отвязный мальчишка. Куда только наши законы смотрят — ему как было двенадцать во плоти, так и в Крови не больше стало. Услышал одну мою песенку и выпросил спеть в полный голос, а Ролану услышать то, что не для его ушей — пара пустяков. Принял на свой личный счет. Там ведь о монахах, а он почти что один из них; да и насчет кастратов тоже прохаживаются.

— Спой, — попросил я.

— Только ты… ничего лишнего не подумаешь, надеюсь?

И запела:

Старый лис подался в монастырь,

Говоря, что вишня зелена;

Бедности принес обет — затем,

Что в мошонке нету ни хрена.

Там к смиренью приучал он плоть —

Дряхлую кобылу без узды —

И в награду дал ему Господь

Свет давно потухнувшей звезды.

— Круто, — сказал я, наконец. — Ну, портить бывший свой инструмент я не стану… Это ты слова сочинила, верно?

— Я.

— Спой еще.

И тогда Селина, пользуясь моим благодушием, на ходу подобрала некое подобие развернутой пародии на одну из самых моих ходких песенок — о «веке невинности». Как сейчас вижу: она сидит на окне боком, эффектно вписавшись в раму, гриф гитары выставлен вперед, точно ствол автомата, бряцают струны, четкий музыкальный ритм выступает впереди, как тамбур-мажор со своим бунчуком, и почти сплавлен с речитативом. Ибо, как говаривала мне Селина, мелодия без ритма являет собой нечто бесхребетное, а текст — он как раз и образует скелет всего.

Это время невинности, это время наивности —

Думать, что человек превыше всего,

Думать, что он может верно рассудить сам о себе,

Думать, что он судья себе и всем живущим.

Ему следует спросить о том иных созданий.

Это время невинности, это бремя наивности:

Видеть тысячи подсеченных под корень и сожженных,

Видеть миллионы истребленных на потребу чреву,

Видеть мириад погубленных из чистой прихоти —

С кем он не нашел ни единого общего звука речи.

Это бремя невинности, это время наивности:

Полагать свою жизнь ценностью, что всё превозмогает.

Полагать себя ближе, чем те, к постиженью проклятых вопросов,

Полагать, что ты ближе к Нему, чем те, кого ты убиваешь,

И что ты попадешь впереди них в Его рай.

Это бремя невинности, это бремя наивности:

Счесть, что от тебя самого ничего не зависит,

Счесть, что ты не сможешь вкопать себя поперек потока, словно меч,

Счесть, что не можешь перегородить стремнину своим телом,

Счесть, что ты не обратишь реку вспять,

Чтоб нести свой залог достойно.

— Ты что, Гринпис? — спросил я.

— Было бы парадоксом, если учесть мой способ кормления, тебе не кажется?