Златоград

— А вот это зря, — предостерег Степан. — Не позволяй звать себя уменьшительным именем. Уменьшая имя, ты уменьшаешь себя. Умаляешь свою силу, свое влияние. Вадики не приказывают. Приказывают Вадикам. Многие, интуитивно это чувствуя, специально так делают — принижая товарища. «Вадик, сбегай за бутылкой пива». «Вадик, принеси то… принеси сё…» Сделают из тебя шестерку. Так всю жизнь в Вадиках и пробегаешь. С плешью на голове, а все Вадик. Нет! Ты Вадим! И пусть все трепещут.

— Здорово, бля! — заржал кент, кутаясь, как обычно, до затылка. Потом вдруг передумал. Выпрастал руки из-под одеяла, отодвинул край, положил руку сверху, другую сунул под голову.

— Только к корешу будь помягче, — напомнил Степан.

— Хоккей! — великодушно отозвался кореш. — Буду. Я, может, пойду с тобой в тундру… ну, через недельку… Слышь, батя? А ты себе имя-то менять будешь?

— Вообще-то бы не мешало, — Степан почесал затылок, глядя в потолок. Только тут покубатурить как следует надо, то есть я хочу сказать — подумать. Не что-нибудь выбираем — имя! Дело серьезное. Ладно, будем спать. Утро вечера мудренее.

Степан стал стягивать штаны, прыгая на одной ноге. Кто-то из глубины барака крикнул:

— Эй, поэт! Ты там стоишь, наступи на фазу.

Степан посмотрел вокруг. Все уже улеглись. Тогда он «наступил на фазу». То есть выключил свет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день Степану выпала разнарядка работать в цеху очистки — чего он ненавидел. Нужно было брать с конвейера ящики, наполненные пустыми маленькими бутылочками. Эти пузырьки надлежало отмыть от остатков темной маслянистой жидкости. Работа нудная, грязная. От запаха смоченной в керосине ветоши, которой он протирал пузырьки, сразу начинала болеть голова и не переставала до конца смены. Вонь, а пуще всего бессмысленность этой работы, раздражала поэта. Впрочем, смысл, возможно, и был — кому-то ж нужна эта тара, — но Степану от этого было не легче. Сидя на табурете с металлическими ножками, на драном, засаленном дерматиновым сидении, он шурудил во внутренностях очередного пузырька и машинально при этом оглядывал помещение. Цех был небольшой, грязный, и совсем уж плохо освещенный, если бы сквозь дыры в железной крыше не пробивались пыльные лучи дневного света. Работяги-коллеги, не поднимая стриженых голов, вкалывали — ни быстро, и ни медленно — равномерно, тупо, ни о чем существенном, по-видимому, не думая, абы смена прошла. Хорошая черта рабочего — не думать. В прежние времена Степан тоже не думал, когда был рабочим, а, выбившись в интеллигенцию, стал иногда задумываться. Вот и теперь Степан задумался и совсем перестал работать. И тут он поймал на себе взгляд представителя-заказчика.

Это существо сидело в конторке под потолком цеха и сквозь запыленное стекло глядело на грешного поэта. Не было в том взгляде ни злобы, ни любопытства, ни скуки, ни энтузиазма, да и сам взгляд как таковой отсутствовал, потому что эти существа не имели глаз. И все же ошибиться было невозможно, когда его внимание обращено на тебя. А вот теперь он «смотрит» в другую сторону. Теперь снова на Степана.

«Ладно, ладно, — сказал про себя осУжденный поэт Одинокий. Не волнуйся, гражданин начальник, работаю я, работаю» — и опять принялся за пузырьки.