Златокудрая Эльза. Грабители золота. Две женщины

Елизавета молча сидела между доктором и барышней Лер. Разговор представлял для нее мало интереса, потому что касался совершенно незнакомых ей людей и обстоятельств. Госпожа Лер говорила очень важно и казалась весьма осведомленной в том, что свершилось или говорилось, будь то тайно или явно, у гостивших в Линдгофе. Она сообщала обо всем удивительно жалобным голосом и, заканчивая пересказ какой–нибудь возмутительной новости, всякий раз смиренно опускала свое высохшее совиное лицо с таким видом, будто она – агнец, который должен нести на себе грехи всего мира. Время от времени она вынимала из своего огромного ридикюля бутылочку с укропной водой и смачивала свои больные глаза, постоянно устремленные к небу.

Какой контраст представляли собой эта госпожа и ангельское личико Елены, которая сегодня еще больше напоминала Елизавете водяную лилию благодаря какому–то особенному выражению, лежавшему на нем! Ее глаза сверкали счастливым блеском, на губах играла прелестная улыбка, всякий раз она брала в руки букет, который Гольфельд при своем появлении вложил ей в руку. Он сидел около нее и иногда принимал участие в разговоре. Когда он начинал говорить, все присутствующие умолкали и с видимым интересам слушали.

Хотя он вовсе не отличался красноречием и, как показалось Елизавете, не высказывал каких–либо оригинальных мыслей.

Это был красивый молодой человек лет двадцати четырех. Правильные черты его лица, имевшего очень спокойное выражение, говорили о твердости характера, но тот, кто внимательно присматривался к его взгляду, изменял свое мнение. Эти глаза были довольно красивы, но никогда не вспыхивали блеском, изо5ли–чающим умного, неординарного человека, даже когда он не произносит ни одного слова, и не наполнялись мягким светом, указывающим на глубокую натуру.

Однако только немногие делали подобные выводы, так как о Гольфельде почему–то установилось мнение, что это – оригинал, молчаливость которого исходит от слишком большой глубины его ума. Дамы в Линдгофе, очевидно, разделяли этот взгляд, что было особенно заметно по дочери госпожи фон Лер, которая всякий раз, как Гольфельд открывал рот, проявляла такое внимание, точно речь шла об ангельском откровении. Но, оказалось, и она была не прочь блеснуть своим красноречием.

– Вы, вероятно, тоже в восхищении от прекрасной проповеди, которой услаждает нас в праздники кандидат. Меренг? – спросила она, обращаясь к Елизавете.

– Очень сожалею, но я не слышала.

– Так вы совершенно не ходите в церковь?

– Нет, как же! Я с родителями была в церкви в Линдгофе.

– Так, – произнесла баронесса Лессен, в первый раз поворачивая голову к Елизавете. – Там, в Линдгофе, наверное, было очень назидательно?

– О да, – спокойно ответила Елизавета, хладнокровно выдерживая насмешливый взгляд баронессы. – На меня произвели сильное впечатление простые, но вместе с тем трогательные слова пастора, который, впрочем, проповедовал не в церкви, а на открытом воздухе, под дубами. Перед началом богослужения выяснилось, что маленькая церковь не могла вместить в себя всех слушателей, и тотчас же был сооружен алтарь под открытым небом, как уже происходило не один раз.

– Да, это, к сожалению, известно, – перебил ее кандидат, Меренг, который очень мало говорил до сих пор и довольствовался тем, что отвечал любезной улыбкой или кивком на сообщения госпожи фон Лер. Теперь же он покраснел до корней волос и насмешливо обратился к баронессе:

– Как далеко зашло, уважаемая баронесса! Старые боги опять спустились в священные рощи друидов приносить им жертвы под дубами.

– При всем своем пылком воображении я не могла себе представить, что присутствую на языческом жертвоприношении, – возразила Елизавета. Она улыбнулась, но затем тепло и сердечно продолжала: – В то чудное праздничное утро, когда мощные звуки органа лились через открытые окна и двери, и голос почтенного старого пастора так проникновенно звучал среди свежей зелени, мною овладевало такое же настроение, как в тот день, когда я впервые вступила в храм Божий.

– Вы, кажется, обладаете замечательной памятью, заметила госпожа Лер. – Разрешите спросить, сколько вам было тогда лет?

– Одиннадцать.

– Одиннадцать? О, да неужели это возможно? – с ужасом воскликнула старушка. – Неужели люди–христиане могли сделать подобное? Мои дети уже с самого раннего детства посещали дом Божий, вы должны засвидетельствовать, милейший доктор!

– Совершенно верно, – серьезно ответил тот. – Я еще прекрасно помню, что приступ круппа, вследствие которого вы имели несчастье потерять вашего сына, был вызван простудой при посещении холодной церкви.