Златоустый шут

Помнится, после таких рассуждений я несколько воспрянул духом, и тут дверь в зал вновь отворилась и на пороге появился утомленный и перепачканный грязью курьер. Он приблизился к мессеру Рамиро, почтительно поклонился ему и подал пакет. Рамиро немедленно сломал печать, развернул послание и, встав спиной к очагу так, чтобы огонь освещал написанное, начал читать. Затем он поднял глаза на посыльного, и мне почему-то показалось, что его взор задержался на шляпе, которую тот держал в руках.

— Проводи этого малого на кухню, — велел Рамиро слугe, — и пусть его как следует накормят — он того заслужил. На рассвете я вручу тебе мой ответ, — обращаясь уже к курьеру, добавил он и знаком руки отпустил обоих.

Затем Рамиро вернулся к столу, налил себе полную чашу вина и залпом осушил ее.

— Что пишет синьор Вителли? — осмелился подать голос Лампаньяни.

— Если бы он знал, что за мошенники окружают меня, — оскалился в ответ Рамиро, — он посоветовал бы мне задушить тех из них, кто проявляет чрезмерное любопытство.

— Чрезмерное любопытство? — вскипел Лампаньяни, человек холерического темперамента. — О Боже! Когда за одну неделю из Читта-ди-Кастелло в Чезену трижды прибывает курьер, по виду которого можно предположить, что за ним была погоня, это может кого угодно заинтриговать.

Рамиро посмотрел на него таким взглядом, словно хотел живьем проглотить его. Но, как бы там ни было, он не захотел разглашать содержание письма Вителли.

— Если ты уже поужинал, Лампаньяни, — медленно произнес Рамиро, не сводя глаз со своего офицера, — то перед тем, как отправишься спать, иди и займись каким-нибудь полезным делом.

Лампаньяни покраснел до самых корней волос, затем, после недолгого колебания, встал. Он был не робкого десятка, но его вспыльчивость однажды могла сослужить ему плохую службу.

— Прикажете принести вам его шляпу? — с высокомерным презрением осведомился он.

Рамиро не удостоил его ответом, но в его глазах появилось такое выражение, что Лампаньяни еще больше покраснел и потупил взор. Затем, неловко рассмеявшись, чтобы загладить свое смущение, он, тяжело ступая, вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Их разговор показался мне очень странным; определенно, над ним стоило хорошенько подумать. Но Рамиро не дал мне такой возможности.

— Ты решился, Боккадоро? — прорычал он. — Что ты выбрал: колпак или веревку?

Я поспешил войти в роль, которую мне предстояло играть, и беззаботно ответил ему:

— Если бы я выбрал последнее, — сказал я, подкрепляя свою речь необходимыми для моей былой профессии гримасами, — тогда я был бы достоин первого и оказался бы действительно дураком. Но если я предпочту первое, то умоляю вас не награждать меня последним.

Когда смысл сказанного дошел наконец-то до Рамиро, сообразительностью не превосходившего и теленка, он разразился громовым хохотом и, предвкушая скорое развлечение, велел стражам отпустить меня, а мне — немедленно приступать к делу.

Переодеваясь, я продолжал размышлять над словами Лампаньяни и пришел к достаточно очевидному выводу: в шляпах посланников, прибывавших от синьора Вителли в Чезену, было, вероятно, спрятано другое, секретное послание губернатору. Но стоило ли делать тайну из обычной переписки? Нет, здесь что-то было не так, и реакция Рамиро на неосторожно оброненный Лампаньяни намек только подтверждала мои подозрения.

Мне захотелось попытаться разобраться в этой загадке, однако постоянные понукания Рамиро, проявлявшего все большее нетерпение, мешали мне сосредоточиться. Один из стражников помог мне натянуть на себя пелерину, и я вновь стал Боккадоро, Златоустым Шутом.

Глава XVII СЕНЕШАЛЬ

В ту ночь я развлекал мессера Рамиро в лучших традициях того, как я делал это в Пезаро, при синьоре Джованни Сфорца, и, думаю, он убедился, что меня не случайно наградили таким прозвищем. Начав с шуток, острот и парадоксов, задевающих то самого Рамиро, то офицера, оставшегося его единственным собутыльником, то кого-либо из слуг или из стражников, я незаметно превратился в рассказчика и изрядно повеселил его безнравственными историями Андреуччо да Перуджа[84] и мессера Джованни Боккаччо. Сейчас я краснею от стыда, вспоминая, каким недостойным человека благородного происхождения способом мне пришлось бороться за свою жизнь, но как иначе я сохранил бы ее ради мадонны Паолы, моего Священного Цветка Айвы?

Я не трогал одного лишь сенешаля Мариани. Он никуда не отлучался со своего поста возле буфета и время от времени, повинуясь приказам мессера Рамиро, подходил к столу, чтобы наполнить его чашу.

Откуда только у старика брались силы, чтобы сохранять внешнюю невозмутимость, удивлялся я. Он был бледен как мел, черты его лица заострились, словно у мертвеца, однако его поступь стала тверже, рука перестала дрожать, и это говорило о том, что он сумел оправиться от потрясения.