Злой дух Ямбуя

 Снова бесконечное холмистое нагорье. Мы то поднимались на высокие водоразделы, и нам открывались дымчатые дали, слитые с жиденьким небом, то нас поглощали тёмные глубокие пади, затянутые старыми гарями, то снова перед нами выстилались мшистые пространства топких зыбунов.

 К концу шестого дня, преодолев большие расстояния, наш караван с трудом поднялся на давно уже видневшуюся впереди возвышенность. Мы здорово устали от подъемов и спусков, от кочек под ногами, едва держались на ногах. Олени тоже падали от усталости. Но в награду за долгий и трудный путь мы, наконец, увидели впереди высоченные гряды Станового, заполнившие весь юго-восточный горизонт.

 После однообразных марей, топких болот и чахлой тайги эти голые, бесплодные горы показались нам чудесным зрелищем. Я на них гляжу не впервые, и, как всегда, меня волнуют эти суровые громады и бездонная ширь небес над ними. Солнце утопало в багровом горизонте. Теневая сторона хребта с крутыми обнажёнными скалами маячила перед нами грозной стеною.

 Узнаю тебя, Становой, твои гигантские взмахи отрогов и поднебесные вершины твои, зияющие чернотою, пропасти и древние руины скал, твой первозданный хаос и первобытную дикость. Я хмелею от ветерка, и мне чудится еле уловимый аромат горных лютиков, резкий запах рододендронов из холодных ущелий и пряная сладость влажного ягеля. Мне хочется крикнуть от радости, обнять знакомые вершины, всегда дышать твоей прохладой, Становой!

 Стоим долго под впечатлением контраста между тем, что осталось позади, и той грандиозностью, что видим перед собою. Во всем суровом облике Станового, в хаосе вершин есть что-то далеко не законченное, будто внезапно окаменел он в творческих муках, да так и застыл навечно в размахе. Постарел, лик его изъели глубокие морщины. Стоит он у края Алданского нагорья, огромный, седой, одинокий. Его резное очертание выкраивается на светло-синем небе. Там хаос скал. Под гранитными громадами развалин ещё различимы пасти давнишних цирков и пропасти, прикрытые вечерними тенями. Кое-где белеют потоки горных рек, пропиливших по дну глубоченных каньонов проходы, и виднеются темно-зелёные полосы лесов у подножья.

 Что ему, Становому, до наших дел, до гибели людей! Он по сравнению с нами вечность. Но человек бессмертен в своих желаниях покорить эту вечность, поставить на службу себе. Во имя этого мы и идем к Ямбую...

 — Сюда смотри, это наш голец,— говорит Долбачи, возвращая меня к действительности и показывая посохом на толстую вершину, самую крайнюю с левой стороны хребта.

 Так близко Ямбуй я вижу впервые. Он стоит несколько обособленно, горделиво возвышается над южным краем Алданского нагорья, соединенный с хребтом голым отрогом, будто Становой не улегся в положенную ему длину и поэтому краем своим изогнулся на север. Тут он и оборвался мощным гольцом. Геодезисты позже назвали этот изогнутый отрог «аппендикс Станового».

 Словно в беге, голец вдруг остановился, упёршись подножьем в край обширного Алданского нагорья. У него тупая каменистая вершина, справа глубоченный провал, а слева крутой скалистый склон, истекающий серыми россыпями, изрезанный многочисленными ручейками. Кое-где видны останцы.

 Подножье Ямбуя широко опоясывают густые стланиковые заросли и редкая лиственничная тайга. Ближе, сквозь сучья низкорослых лиственниц, поблескивает полоска реки, зажатая береговыми скалами. Но ниже вода разливается и смутно-смутно белеет за лесом. Это быстроводная Реканда, берущая свое начало в глубоких складках Станового. За ней сразу и начинается Ямбуй.

 Мы долго рассматриваем голец, пытаясь запомнить приметы на его мрачном лице — они могут послужить нам ориентирами. Ямбуй суров, безмолвен и дик, местами даже неприступен. Какую страшную тайну хранит он в своем гранитном спокойствии? Какую неожиданность готовит нам этот каменный идол?

 — Однако, тут ночевать будем. Смотри, олень шибко морился, дальше не пойдет,— говорит Долбачи, склонившись на посох.

 Лицо его осунулось, вид мрачный. Надо бы остановиться; и люди и олени дошли, что называется, до изнеможения. Сегодня мы не отдыхали, как обычно, в полдень. Но кто откажется от возможности переночевать на берегу реки, когда она так близко? До неё километра два. Надо непременно дойти, и наши мученья будут окуплены с лихвой.

 — Нет, Долбачи, пойдем к Реканде, там и оленям привольно, и нам будет лучше.

 Проводник смотрит на закат усталыми глазами. Безропотно начинает криком и пинками поднимать оленей. Бедные животные, на них больно смотреть, как мы их замотали. Тяжело поднимается Павел, растирает руками колени, но ноги едва разгибаются, ещё хорошо, что в руках посох.

 — Пошли! — командую я охрипшим голосом.

 Караван устало закачался на спуске. День кончался. Солнце опалило хребет и вечереющую равнину. Рыжие деревья в огне, горят перелески, пожаром охвачены болота. Над залесенными падями поднимается туман, и на нем вспыхивают алые пятна.

 Метров через триста неожиданно вышли на звериную тропу. Она показалась нам асфальтовой дорогой, хотя это была неширокая, давно не хоженная, едва протоптанная по зелёному мху стежка.