Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

Цветаева же возвращаться в СССР категорически не хочет. После всех неудач – муж потерял работу, ее не печатают – она пишет С. Андрониковой-Гальперн: «Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и – два! – упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть (а есть на что!)».

Но пока это не актуально. Разрешения на въезд в СССР нет и пока не предвидится. Актуально другое – как жить, когда жить не на что. Правда, Сергей Яковлевич все-таки устроился на работу – «фабрикует картон для домов». Работа тяжелая, а заработок грошовый, да к тому же непостоянный. Письма Цветаевой 1930–1933 годов – это буквально SOS: «Дела наши гиблые, гиблейшие», «В доме голод и холод», «Нынче на последние деньги марку и хлеб. Фунт. Уже съели». Постоянный страх оказаться на улице («под мостом»). И постоянные просьбы о помощи. Не только денег, но и старых вещей – чтобы не на помойку, а ей или Але. Семья переезжает на более дешевую квартиру – теперь у Марины Ивановны нет своей комнаты (она спит в кухне), но и это не помогает. Кризис, тотальная безработица. Даже среди французов. Закрылась «Воля России», практически никогда не отказывавшая Цветаевой в публикациях.

И тут – еще один удар. Пострашнее всех материальных невзгод. Ее «заоблачный брат», ее Пастернак влюбился, оставил семью и собирается жениться. Она узнает об этом случайно – от приехавшего в Париж приятеля Пастернака писателя Бориса Пильняка. То, что Пастернак сам не написал ей об этом, ей, которую он всегда называл лучшим другом, понимающим его как никто другой, усугубляет боль. С самого начала их переписки она знала, что у Пастернака жена и сын, и принимала это как данность – никакой ревности. То были как бы разные измерения – там быт, здесь – чувства совсем иного, более высокого порядка. Летом 1926 года, когда Пастернак собирался оставить семью и ехать к Цветаевой, – она остановила («Дай мне руку – на весь тот свет! / Здесь – мои обе заняты). А теперь… Пастернак не муж и отец, выполняющий свой долг перед семьей, – это она чтила – Пастернак влюбленный, то есть душой прикипевший к другой женщине, – не к ней – это уже не ее Пастернак – «просто лучший русский поэт».

«Знаю, что будь я в Москве – или будь он за границей – что встреться он хоть раз – никакой З<инаиды> Н<иколаевны> бы не было и быть не могло бы, по громадному закону родства по всему фронту: СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ. Но – я здесь, а он там, и все письма, и вместо рук – рукописи. Вот оно то «Царствие Небесное», в котором я прожила жизнь», – писала Цветаева Р. Ломоносовой. И была наивно неправа. Несмотря на весь свой опыт, она полагала, что мужчины, во всяком случае лучшие из них, способны предпочесть духовную близость сексуальному наваждению. (О, конечно, они-то сами полагают, что любят душу своей избранницы – иногда это так и есть, но только вторично и очень часто надуманно.) Впрочем, исключения, конечно, существуют. Таким исключением был Сергей Эфрон. Пастернак – нет.

Автору этих строк довелось знать Зинаиду Николаевну. Это была самая обыкновенная, абсолютно земная женщина, даже не без некоторого налета пошлости. Зарабатывает ли ее муж стихами или переводами – ей было решительно все равно. Мемуаристы, знавшие ее в молодости, в один голос говорят об ослепительной внешности. С этим не смеем спорить, ибо знали ее уже пожилой женщиной, когда от былой красоты не осталось и следов. Лицо было некрасивым и абсолютно бездуховным. Не случайно любовь, которая, как предполагалось, продлится до гроба, кончилась, когда красота Зинаиды Николаевны поблекла. Пастернак влюбился в другую красавицу – Ольгу Ивинскую. Но эта тема уведет нас слишком далеко от героев нашей книги, поэтому поставим здесь точку.

Разрыв с Родзевичем стал кульминацией любовных драм Цветаевой («С Р<одзевича> никого не любила»). И – нет худа без добра – это дало ей возможность пережить новую драму. «Живу <…> Еще пять лет назад у меня бы душа разорвалась, но пять лет – это столько дней, и каждый из них учил – все тому же, доказывал – все то же. Так и получилось Царствие Небесное – между сковородкой и тетрадкой».

Действительно, после рождения сына день Цветаевой проходит в основном между сковородкой (домашним хозяйством) и тетрадкой (творчеством). Мура она обожает и потому эмоционального голода не испытывает. Она не забыла, какую страшную цену ей пришлось заплатить за то, что «в октябрьские смертные дни» она была прежде всего поэтом и только потом матерью. Теперь все подчинено сыну: он должен если и не хорошо (это не всегда получается), то, во всяком случае, регулярно питаться, гулять в утренние, солнечные часы. А Цветаева могла работать только по утрам – она не была «совой». Поэтому в каждый свободный от домашних забот час – она рвется к письменному столу. Когда она все-таки решится написать Пастернаку, она скажет: «Я не любовная героиня, Борис. Я  по чести – герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова». В этом письме – скрытое неодобрение поступком Пастернака. Она бы так не поступила. Она поступила не так . «…когда я <…> шла от С<ережи> к Р<одзевичу> и <…> от Р<одзевича> к С<ереже> – туда была язва, оттуда рана . Я с язвой жить не могла <…> Моя радость, моя необходимость в моей жизни не значили. Точнее: чужое страдание мгновенно уничтожало самую возможность их. С<ереже> больно, я не смогу радоваться Р<одзевичу>. Кто перетянет не любовью ко мне, а необходимостью во мне (невозможностью без ). Я  знала  – да так и случилось! – что Р. обойдется . (М.б. за это и любила ?!) Катастрофа ведь только когда обоим (обеим) нужнее . Но этого не бывает. <…> Вот тебе мой опыт <…> Не совет. Пример. Отчет».