Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

После очередного скандала в доме Аля «ушла «на волю». Сергей Яковлевич сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал денег на расходы. В письме к Вере Буниной Цветаева, рассказывая о случившемся, делает, что называется, хорошую мину при плохой игре. Уверяет, что только рада уходу дочери, но между строк прочитывается материнская боль. «…нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных набекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого , чтобы не сказать больше. Нет современной парижской улицы – в доме <…> Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности <…> Я, в конце концов – трезва: ЗА ЧТО? Моя дочь – первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ».

Они еще будут жить вместе, но прежней близости уже не будет никогда. Ариадна Сергеевна только после смерти Цветаевой и 16 лет лагерей и ссылок, по ее собственным словам, «дорастет до матери», поймет, что быть дочерью Гения нелегко и непросто, но это – Судьба, накладывающая определенные обязательства, которыми нельзя, нет права манкировать. И посвятит остаток жизни изданию цветаевского наследия.

* * *

С 1934 года материальное положение семьи Эфрон несколько улучшается. Ведь Сергей Яковлевич теперь получает жалованье. (Есть свидетельства, что его пришлось долго уговаривать пойти на этот шаг.) Они меняют квартиру на более просторную, летом выезжают на море (четыре года не могли себе этого позволить). Однако нужда не покидает их дом. В письмах Цветаевой по-прежнему постоянные жалобы на нищету. По-прежнему каждая копейка на счету. «Мур имеет только две пары чулок, которые я починяю (какое некрасивое слово!) каждый вечер, – только две рубашки, одну пару сапог (которые всегда сохнут перед часто негорящей печкой) – а вот и уголь кончается». И в том же письме (к своей новой приятельнице Ариадне Берг): «Я нахожусь в крайней нужде и хотела бы реализовать книгу <…> которую получила вторично <…> Два тома в переплете совершенно новые <…> Я бы Вам их подарила от всего сердца, но я в такой полной нищете». Надо знать, как любила Цветаева делать подарки, какой щедрой была от природы, чтобы оценить степень ее нищеты.

Конечно, Марина Ивановна не была из тех женщин, которые и на небольшие деньги умеют организовать уют в доме и сносное питание для всей семьи. Ей в колыбель Бог положил другие таланты.

Итак, «платный агент» получал плату весьма небольшую. А зачем, собственно, было платить много? Ведь Сергей Яковлевич служил идее, меньше всего его интересовали деньги. Вопрос о том, сколько получал Эфрон, тесно связан с другим, гораздо более интересным: знала или не знала Марина Цветаева о его деятельности. Дмитрий Сеземан [34] в своих воспоминаниях утверждает, что знала:

«Она (Цветаева. – Л.П .) была гениальной поэтессой, она не была идиоткой». И, дескать, не могла не знать о том, что деньги не с неба сваливаются, что их приносит в семью Эфрон. И, как утверждает Сеземан, деньги немалые. Но откуда ему, мальчишке, мог быть известен бюджет цветаевской семьи? Мы склонны верить не ему, а письмам Марины Ивановны. О том, что муж работает в «Союзе возвращения» и получает там зарплату, она, разумеется, знала. И если бы деньги были действительно большими, это могло бы навести на мысль: а собственно, за какие такие заслуги? Но деньги были маленькие, не больше (если не меньше), чем у клерка средней руки. И потому их наличие не вызывало подозрений.

Существует и другое мнение: Цветаева не могла не знать о деятельности мужа, просто потому, что об этом знал весь Париж. Знать могли только те, кого он завербовал, а вот подозревать – это дело другое. В 30-х годах в эмиграции так же, как в СССР, царила атмосфера всеобщей подозрительности. Если человек не был оголтелым противником всего, что делается в России, он тут же объявлялся большевистским агентом. Известна фраза В. Ходасевича об М. Осоргине: «Осоргин не выслан, а подослан». А уж Осоргин-то в эмиграции ни в каких политических движениях принципиально не участвовал, ни к каким политическим группировкам не примыкал. Все это было прекрасно известно Цветаевой, и потому она могла с чистой совестью игнорировать «наветы» на своего мужа. Что-то надорвалось в отношениях Цветаевой к мужу, и такие «мелочи», как конкретное содержание его работы, ее попросту не интересовали. Жив, здоров – и слава Богу.

С самого начала знакомства и до 30-х годов Цветаева то и дело пишет о хронических болезнях Эфрона. И относится к нему как к больному, который не может полноценно работать и зарабатывать. Было ли это так на самом деле? Многие мемуаристы считают, что она сильно преувеличивала его хвори, а он пользовался этим, чтобы не заниматься черной работой. Во всяком случае, в санаторий Штранге он, конечно же, ездил не за тем, чтобы лечиться, а для встречи с соратниками по новой службе и организации каких-то дел. С тех пор как Эфрон стал зарабатывать, он действительно «выздоровел», во всяком случае, в письмах Цветаевой исчезают жалобы на его болячки.