Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

Сын майора от кавалерии Эверта-Фридриха барона ван-Геккерена (1755—1831) и Генриетты-Жанны-Сузанны-Марии графини Нассау, барон Геккерен де-Беверваард (полное его имя — Jacob-Theodore-Borhardt Anne Baron von Heeckeren de Beverwaard) принадлежал к одной из древнейших голландских фамилий. Родился он 30 ноября 1791 года. По словам Метмана, Геккерен начал свою службу в 1805 году добровольцем во флоте. Тулон был первым портом, к которому было припи­сано его судно. Пребывание на службе у Наполеона оставило в Геккерене самые живые симпатии к французским идеям. В 1815 году было призвано к существованию независимое Ко­ролевство Нидерландское (Бельгия и Голландия), и Геккерен переменил род службы: из моряка стал дипломатом и был на­значен секретарем нидерландского посольства в Стокгольме. В 1823 году он уже находился в Петербурге: в этом году ни­дерландский посланник при русском дворе Верстолк ван-Зелен выехал из Петербурга, а в отправление должности пове­ренного в делах вступил 26 марта 1823 года барон Геккерен. Через три года, представив 26 марта 1826 года верительные грамоты, он стал посланником или полномочным министром нидерландским в Петербурге. За свое долговременное пребы­вание в России Геккерен упрочил свое положение и при дво­ре, и в петербургском свете. В 1833 году, отъезжая в продолжительный отпуск, он удостоился награды: государь пожало­вал ему орден св. Анны 1-й степени как свидетельство своего высокого благоволения и как знак удовольствия по поводу от­личного исполнения им обязанностей посланника. Среди ди­пломатов, находившихся в середине 1830-х годов в Петер­бурге, барон Геккерен играл видную роль: по крайней мере, княгиня Ливен, описывая в письме к Грею петербургских дипломатов, отмечает только двух «gens d'esprit» — барона Фикельмона и Геккерена.

Таковы внешние, «формулярные», данные о Геккерене. Следует сказать несколько слов и о его личности. Не случись роковой дуэли, история, несомненно, не сохранила бы и са­мого его имени — имени человека среднего, душевно-мелко­го, каких много в обыденности! Но прикосновенность к по­следней пушкинской дуэли выдвинула из исторического не­бытия его фигуру. Современники единодушно характеризуют нравственную личность Геккерена с весьма нелестной сторо­ны. Надо, конечно, помнить, что все эти характеристики соз­даны после 1837 года и построены исключительно на основа­нии толков и слухов о роли Геккерена в истории дуэли. Поэтому в этих суждениях о личности Геккерена слишком много непроверенных, огульных обвинений и эпитетов — один дру­гого страшнее. Любопытно отметить, что ни князь Вязем­ский, ни В. А. Жуковский — друзья Пушкина и ближайшие свидетели всех событий — не оставили характеристики Геккерена, но, поминая его имя, не обнаружили того стремле­ния сгустить краски, которое проникает все отзывы современ­ников. Приведем отзыв Н. М. Смирнова, мужа близкой при­ятельницы Пушкина, известной А. О. Смирновой: «Геккерен был человек злой, эгоист, которому все средства казались по­зволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, прези­раемый теми, которые его проникли». Если Геккерен и был таков, то «проникших» его до рокового исхода дела был все­го-навсего один человек, и этот человек был Пушкин.

Любопытную характеристику Геккерена дает барон Торнау, имевший возможность наблюдать его среди венских ди­пломатов в 1855 году: «Геккерен, несмотря на свою известную бережливость, умел себя показать, когда требовалось сладко накормить нужного человека. В одном следовало ему отдать справедливость: он был хороший знаток в картинах и древ­ностях, много истратил на покупку их, менял, перепродавал и всегда добивался овладеть какою-нибудь редкостью, кото­рою потом любил дразнить других, знакомых ему собирателей старинных вещей. Квартира его была наполнена образ­цами старинного изделия и между ними действительно не имелось ни одной вещи неподлинной. Был Геккерен умен; по­лагаю, о правде имел свои собственные, довольно широкие понятия, чужим прегрешениям спуску не давал. В дипломати­ческом кругу сильно боялись его языка и, хотя недолюблива­ли, но кланялись ему, опасаясь от него злого словца».