Злыднев мир

И я жил, – ради мести. Пока Полтинник не дал мне новую цель, – жить ради отряда. Стать частью этого сильного и сплоченного организма. Быть частью чего-то большого, сильного и грозного. …Как мне нравились строевые занятия. Когда двигаясь в тесном строю, чувствуешь локти и плечи своих товарищей. И в какой-то миг, – перестаешь быть собой, забываешь про свои страхи, боль и тоску, и становишься…, чем-то большим, чем ты сам. Чем-то, с чем любой Враг должен будет считаться. …Отряд стал моей новой семьей. А Полтинник, – главой этой семьи. И этим было сказано все.

Спазм в моем горле распространился на грудь, живот и начал спускаться дальше к ногам. Сквозь эту странную боль, я услышал очередные обращенные ко мне слова Одноухого.

– ….Так что ты Куренок, брось дурить и бери-ка щит. Будем копать могилу, хорошую могилу, глубокую на пригожем местечке. Такую, чтоб ежели кто мимо пройдет и увидит, – позавидовал бы что не сам тут лежит. Наш Полтинник именно такую и заслуживает. А пока выкопаем, он глядишь и помереть успеет. А блажь свою насчет лечения брось. От таких ударов никто еще не выживал. Шансов на это еще меньше, чем на самокопающююся могилу.

Спазм, охватил мое тело полностью, и внезапно пропал, словно бы задавив сам себя. На смену ему, внезапно пришла поразительная легкость и странное ощущение силы и власти…, надо всем.

– Нет, – внезапно произнес чей-то незнакомый голос. – Вы не будете его хоронить. Полтинник жив, и до тех пор, пока в его груди бьется сердце, я запрещаю даже упоминать о смерти и могилах. – Этот незнакомый мне голос, выходил из моего рта. Но я слышал его впервые. Потому что никогда раньше, мне не доводилось говорить с такими властными интонациями. – Ты Одноухий сруби пару шестов, и сделай носилки. Большая Шишка, – принеси мне воды, а потом, быстренько собери имущество.

…Посмей я ляпнуть что-либо подобное еще пару часов назад, – мне бы быстренько, посредством хорошенькой оплеухи объяснили, что я не прав. И сейчас, кто-то сидящий где-то в самой глубине моей души, с удивлением смотрел как получив команду, эти двое ветеранов забегали, словно необбитые салабоны. Но я этому уже не удивился, – поскольку голосу, выходившему из моего горла, не подчиниться было невозможно.

И не только голосу. Во мне внезапно прорвалось что-то давно и настолько хорошо забытое, что я с трудом вспомнил то время, когда отдавать подобные команды, было для меня обычным делом. Моя спина распрямилась, подбородок задрался. И Большому Шишке, пришлось приседать и изгибаться, чтобы заглянуть мне в глаза снизу вверх. Впрочем, в тот момент у меня были более важные заботы, чем утверждение своего превосходства. Я опустился около Полтинника, и чистой тряпицей, смоченной в принесенной Большим Шишкой воде, осторожно стер с лица Полтинника сажу и копоть. Под ними оказалась потемневшая, но все-таки кожа, а когда я оттянул наверх лишенное ресниц веко, на меня уставился бессмысленный, но целый глаз. Я счел это добрым знаком, и наложив на поврежденную голову слой мха, обмотал все это тряпкой.

– Берись за ноги, на счет три, кладем его на носилки. – Приказал я подоспевшему Одноухому. Он подчинился, и мы переложили нашего раненого командира на средство транспортировки. – Большая Шишка, – что ты там возишься? Быстро собери барахло и догоняй нас. И не профукай в спешке отрядное имущество, – Полтиннику, это не понравиться.

Мне подчинились, молча и безоговорочно. Подчинились так, словно бы я всю жизнь ими командовал. Подчинялись с какой-то странной и болезненной радостью. Как потерявшая и вновь нашедшая хозяина собака, что изо всех сил пытается доказать новому хозяину, что достойна быть его собственностью. Мы побежали назад, к краю леса. Туда, где проходя несколько часов назад, видели небольшую деревеньку.

Но через несколько минут бега, – я приказал перейти на шаг, боясь растрясти раненного. Да и не хватило бы нас на несколько часов бега. Тем более ночью, по едва намеченной тропинке, да еще с таким грузом.

Тем не менее, продвигались мы достаточно быстро, постоянно меняя друг друга у носилок. И к утру, когда рассвет только едва наметился, мы подошли к жалкой деревеньке, стоящей в тени большого леса. Из всех перекошенных и наполовину вросших в землю домишек, я выбрал самый приличный и приказал занести туда Полтинника.

Вышвырнули из кровати, (слишком большой для нее), какую-то мелкую ледащую бабенку, и положили туда своего командира.

– Одноухий, – приказал я. – Пройдись по деревне, посмотри что да как, – сам понимаешь.