Злые боги Нью-Йорка

Дневник мертвого птенчика с жалким шелестом приземлился в холодном камине. Я смотрел на преподобного. В этом был смысл. Все сходилось. Эгоцентризм, ревностность, праведность, атмосфера, которая заставляла Мерси думать только об одном – «Лондон, Лондон, Лондон», огонь в ее глазах, когда она прошлой ночью говорила в той несчастной спальне о задуманном бегстве. Все это время Мерси смотрела на человека, который неуклонно катился под гору. Человека, который не давал Айдану Рафферти сливок, пока его мать не отречется от папы.

Я вспомнил, как он кричал на Мерси в тот день, когда я случайно увидел их, обрамленных окном гостиной, каким красным от унижения было ее лицо, и чуть не откусил кончик языка, когда с опозданием понял, о чем они на самом деле говорили.

– О, прошу вас, мое мнение не должно вас удивить, – иронически заметил преподобный. – Сначала они наводняют город, наш город, как саранча, и повсюду хулят Бога. Потом Господь посылает им вслед напасти, несмотря на их переселение, – и что делают Оливия и Мерси? Они ухаживают за страждущими. Они умирают рядом с ними, с этими крысами в человеческом обличье. И вы видели, чем они нам платят. Посмотрите на Элайзу Рафферти. Посмотрите на нее. Она все-таки поняла, что ее младенец будет среди проклятых. И тогда, как истинная язычница, она убила его с тем же почтением, что и бездомную собаку.

– Вы решили, что внезапное известие о двадцати разрезанных телах может послужить способом очистить город от ирландцев, – подсказал я, мучительно пытаясь приблизить нас к цели. – Вам сказала Мерси. Она сообщила вам о телах, которые нашли «медные звезды», и тогда вы написали эти письма, чтобы опорочить ирландцев. Вы послали их в газеты. И послали одно мне – Господи – предупредить меня о том, что будет дальше. Я думал, оно для Вала, но оно предназначалось мне.

– Я подумал, если вас предупредить, вы лучше подготовитесь; может, приглядите одним глазом за моей дочерью. Я на это надеялся. Где-то бродит чудовище, вырезающее кресты на детях-шлюхах, и я боялся за ее безопасность, раз уж она ежедневно сталкивается со всей этой грязью. Было совершенно ясно, что происходит. Я только огласил проблему, сказал Нью-Йорку то, что ему нужно знать. Какое значение имеют детали? Тимоти, вам удалось отыскать какие-то следы преступника? Не могу утверждать, что питал на это надежды, слишком уж хитра их порода. Но я знал, от моих писем будет какая-то польза, очищение, едва тайна станет известна общественности.

– И тогда вы попытались рассказать всем. Вы решили, что начнется бунт. Что нативисты вышвырнут ирландцев из города. Мерси знала все, что знал я, – значит, и вам оно было известно. Где Мерси сейчас?

Барабанная дробь не бывает такой мерной, восход не бывает таким предсказуемым. «Где Мерси?» Я мечтал разоблачить убийцу птенчика, думая, как праведно буду себя чувствовать, когда поймаю ублюдка. Но вместо этого я ощущал равнодушие. Я бы возразил против столь прохладного вознаграждения, если бы не заслужил его минувшей ночью, всё до капли.

– Я был так разочарован, когда вы пресекли публикацию, – рассеянно сказал Андерхилл. – Я знал, мне нужно предпринять нечто более радикальное. Но я никогда не хотел, – добавил он, внезапно показавшись мне тонким, как пергамент, и испуганным. – Как я и писал Питеру, я…

– Вы не подписали свое письмо. Он не подозревал, кто его автор.

– Да? Я тогда не мог сосредоточиться; я знал, что мне предстоит, и не мог ясно мыслить. Я знал, само действие будет отвратительным. Но я получил указание от Господа. Ясный знак, и я подчинился ему, и не могу за это извиняться.

Несколько секунд я напряженно думал. Ясный знак? А потом мой желудок подскочил, как перепуганный кот. Я понял, о чем он говорил.

Мерси, живая, пусть лишь в моих воспоминаниях, шептала мне на ухо… «И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца». С того момента, когда я нарисовал свою картину на оберточной бумаге, я предполагал, что она подозревала своего отца. Когда ее отец явился посреди ночи домой, она примчалась в собор с распущенными волосами, испугавшись, что он убийца. Разум Томаса Андерхилла треснул так явно, что он вполне мог явиться домой в окровавленной одежде.

Только сейчас до меня дошло: именно Мерси невольно ускорила убийство.

– Сначала они убивают мою жену, – бормотал преподобный. – Она была прекрасна. Вы вряд ли хорошо ее помните, это невозможно, но я помню. А потом они заражают разум и дух моей единственной дочери до такой степени, что она становится своего рода порнографом.

Последнее слово он выдохнул очень осторожно, будто опасаясь, что может им подавиться.