Злые вихри

Не свѣтлый сонъ незримою рукою
Передо мной завѣсу распахнулъ,
Нѣтъ, не во снѣ далекою весною
Мой старый садъ вновь на меня дохнулъ...
Не ты-ль мечта, давно забытый геній,
Мнѣ принесла воскресшіе цвѣты,
Не ты-ль зовешь изъ мрака привидѣній
Въ завѣтный міръ безсмертной красоты?..
Передъ тобой не скрою я страданья
Незримыхъ ранъ, невыплаканныхъ слезъ...
О, мчи меня въ безбрежныя сіянья
Счастливыхъ грезъ!..

Сколько пережитаго страданія, сколько долгой, тайной тоски, сколько душевныхъ слезъ слышалось въ этихъ звукахъ... И Нинѣ хотѣлось плакать, хотѣлось нѣжной, безконечной лаской залѣчить эту тоску, это страданіе, высушить эти тайныя слезы. Ей хотѣлось унестись вмѣстѣ съ измученнымъ поэтомъ въ безбрежныя сіянья счастливыхъ грезъ, въ завѣтный міръ безсмертной красоты -- чистой, высокой, безгрѣшной, какъ эта весенняя ночь, какъ эти могучіе, вдохновенные звуки.

Марья Эрастовна сидѣла, задумчиво опустивъ голову.

Опять зашептали волны -- и стихли...

-- Боже мой, какъ ему не грѣхъ нападать на искусство,тсчитать лишнимъ, вреднымъ, грѣховнымъ!-- воскликнула внѣ себя Нина.

-- Кому?-- спросилъ Аникѣевъ, будто просыпаясь и отходя отъ рояля.

-- Толстому... Въ «Кренцеровой Содатѣ».

-- А вы развѣ читали?

-- Матушки! когда-жъ это ты успѣла?-- встрепенулась Марья Эрастовна.

-- Я прочла съ Ольгой Травниковой, у нея,-- просто отвѣтила Инна.

Кругленькая генеральша качала головою.

-- Михаилъ Александровичъ, я не читала,-- обратилась она лъ Аникѣеву:-- говорятъ, это ужасно... правда?

-- И да, и нѣтъ, тамъ много страшной истины; но такъ же много и преувеличенія; во всякомъ случаѣ, это не для легкаго чтенія и... такой молодой дѣвушкѣ, какъ княжна, читать совсѣмъ бы не слѣдовало,-- говорилъ Аникѣевъ.-- Я помню, мнѣ было лѣтъ двѣнадцать, одинъ очень почтенный монахъ меня сталъ исповѣдывать по подробному требнику... Я многихъ грѣховъ совсѣмъ не понималъ и, думаю, до сихъ поръ бы, несмотря на мою грѣховность, не зналъ бы объ ихъ существованіи. Монахъ счелъ нужнымъ дать мнѣ всѣ объясненія. Я ушелъ отъ него съ ужасомъ и омерзѣніемъ въ душѣ, я долго думалъ, что если въ мірѣ такіе отвратительные и безсмысленные грѣхи и если даже дѣти моихъ лѣтъ могутъ такъ грѣшить, а иначе зачѣмъ-же было меня о нихъ спрашивать, то люди совсѣмъ не должны существовать... Мнѣ кажется, княжна, что и вы это-же самое чувствовали послѣ «Крейцеровой Сонаты». Такъ, вѣдь?

-- Да, вы угадали,-- вспыхнувъ, произнесла Нина:-- только вотъ-же вы сами говорите, что много ужасной правды...

-- И въ требникѣ тоже правда,-- сказалъ Аникѣевъ:-- но изъ этого еще не слѣдуетъ, что нелѣпѣйшіе грѣхи, существованія которыхъ человѣкъ, проживя всю жизнь, можетъ совсѣмъ и не подозрѣвать, составляютъ общее правило, обычное явленіе даже и въ дѣтяхъ... А Толстой именно говоритъ обо всемъ, какъ объ общемъ правилѣ... Однако, онъ-ли говоритъ? «Крейцерова соната» возбуждаетъ столько толковъ, что, можетъ-быть, онъ самъ объяснитъ, гдѣ тутъ его собственныя мысли... Пока-же я думаю, что устами Позднышева говоритъ вовсе не авторъ.

-- Почему-же вы такъ думаете?-- нетерпѣливо спросила Нина.

-- Потому что мнѣ странно предположить, что Толстой выбралъ въ провозвѣстники своихъ убѣжденій Позднышева, вложилъ свои мысли въ уста помѣшаннаго человѣка. А что Позднышевъ помѣшанный, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Толстой, со всѣмъ своимъ талантомъ, создалъ живой образъ помѣшаннаго. Онъ придалъ ему всѣ черты, всѣ, какъ внутренніе, такъ даже и внѣшніе признаки ненормальности, психической болѣзни. Не только врачъ, но и всякій, кто видалъ сумасшедшихъ и маньяковъ, ошибиться въ Позднышевѣ не можетъ.

Нина задумалась.

-- Такъ вы увѣрены, что тамъ очень много преувеличеній?-- спросила она.