Змеелов. Последний переулок

— Это не политграмота, Рем, это — зависть, — тихонько молвила Аня. Одному Лентулова захотелось страсть как, другому — вон глаза таращит — еще чего-то. Зависть! — Голос ее вдруг вытончился, сам не своим стал. Она вскочила вдруг, протянула руку: — Уходите! Убирайтесь оба! Зачем вы пришли?! Чтобы терзать его душу?! Уходите! Видеть вас больше не могу!

— Аня, Аня! — позвал Рем Степанович. Не было укора в его голосе, заискрились у него глаза, он залюбовался ею.

Она стояла вытянувшаяся, гневная справедливым гневом, она защищала, обвиняла. Ее рука указывала на дверь тем, кто пришел сюда, тая недоброе, а это хуже зависти. Она не играла сейчас, это была не сцена (какая же тут сцена?), но навык и тут правил ее движениями и голосом.

— Я жду! Уходите!

Первым вскочил Геннадий, кинулся к двери. Но дверь была защелкнута на все хитрые замки, и он не сумел их разгадать, завозился, хватаясь то за один кругляк, то за другой.

А Платон Платонович медлил. Он еще рассчитывал на мир. Он знал цену этим женским выплескам гнева. Вот уже и слезы у нее встали в глазах, еще миг — и разрыдается. А там уж и слова потекут, как слезы, что ее не поняли, что она «устала-устала», а там и застолье опять продлится.

Но Геннадия было не повернуть назад. Он рвал дверь, молодое, сильное, яростное сейчас вшибая в дверь тело. Он бы расшибся об эту дверь, если б ее не отворили.

— Да погоди ты, — подошел Рем Степанович. — Сейчас открою.

Защелкали замки, дверь распахнулась, выпуская Геннадия. Он вырвался на свободу.

Аня смотрела, как он вырвался. Ее гнев помельче был, чем его. Она сникла, заплакала. Вот и потекли слезы. Но было уже поздно. Платон Платонович не мог не последовать за Геннадием.

— Простите, если что не так… — Он тоже поднялся и пошел к двери.

В сенях, из которых тоже не выпускали замки, их настиг Рем Степанович. Не стал удерживать, уговаривать. Но прежде чем отомкнуть замки, он протянул Платону Платоновичу — успел прихватить! — громадную грушу, ту самую беру, которой так восхитился старик.

— Возьми, Платон. Тут несоразмерность твоя наверняка обретет гармонию. Не сердись, ты же умный. Бери!

Платон Платонович принял этот дар, затрясся у него подбородок к слезам, он ткнулся головой в плечо Рема Степановича, бормотнул глухо:

— Поберегись… Москва гудит… слухами…

— Знаю. — Дверь отпахнулась, но Рем Степанович за руку придержал метнувшегося в дверь Геннадия, другой рукой выхватывая из кармана две хрусткие сотни. — Обида обидой, хотя на женщину стоит ли обижаться, но уговор же у нас был… — Он широко улыбнулся, все свое обаяние вложив в улыбку, — сильный, добрый мужик, умные глаза.

— Нет! — яростно мотнул головой Геннадий. — Не нужны мне ваши деньги!

— Как знаешь… — Погасла у Кочергина улыбка. — Ты вот что, ты к Белкину не ходи, если так…

Геннадий уже сбегал со ступенек, отозвался, сбегая, выкриком:

— И не подумаю!

Выскочив за дверь, чуть лбом не налетев на ствол тополя, Геннадий приостановился, оглянулся, ожидая Платона Платоновича. Ему важно было убедиться, что тот с ним, не повернул назад, не смалодушничал, как смалодушничал, приняв грушу.

Старик появился в дверях. С грушей в руке. Печальный, поникший.

Он подошел к Геннадию.

— Худо в этом доме, — сказал негромко. — Понял?

— Понял! А зачем тогда у него грушу взяли?!

— Вот потому и взял. Прощай, Геннадий, счастливый несчастливец. Не поминай лихом. — Он побрел, взбираясь в горку, шибко, ходко пошел, неся свою царственную грушу в отведенной почтительно руке.

22

Родной дом встретил его все той же машинописной трескотней. Без выходных работала его Вера Андреевна. Была бы работа. Он еще шел по коридору, а машинка уже начала с ним разговаривать: «А, явился?.. Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать!» Геннадий вошел в комнату, тетка обернулась, сказала с облегчением, но и с досадой:

— А, явился? Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать! — Она еще добавила: — Обедать будешь?

Он подошел к ней, наклонился, поцеловал в краешек штопаной кофточки ей всегда холодно было, — который касался ее худенькой шеи.

— Прости, тетя.

— А водкой-то как разит! — Она оттолкнула его. — Ясно, обедать не будешь! О, этот Рем Степанович! И что за дружба вдруг?! Клавдия Дмитриевна снова принесла весть, что ты у него. И какая-то прекрасная дама! Геннадий, я боюсь за тебя!

— В хоккей играл — боялась. Так там хоть клюшками били. А тут-то чего?

— Сам знаешь чего. Соблазны! Кстати, тебе несколько раз звонила Зина.

— Какая Зина?

— Смотрите на него, он уже не знает никакой Зины.

— А у меня их целых две. Вот и спрашиваю, какая из них.

— Нет, вы смотрите на него! За тобой подобного что-то не упомню. Вот оно, дурное влияние. Не знаю, какая еще там вторая, а звонила та, где ты частенько проводишь свой досуг. Ты знаешь, я не одобряю эту связь, но лучше уж у нее… — Вера Андреевна прислушалась: — Вот, опять звонок. Беги, откликайся. Уж лучше она…

Геннадий вышел в коридор, где висел стародавний, к стене пристроенный аппарат.