Змеелов. Последний переулок

— Благодарствую, но мне еще надо кое-что прикупить в Москве. Так, по мелочи. Погуляем. Если не возражаете, я пока цветы из ведерка вынимать не стану. Начнут увядать без воды. Вы не беспокойтесь, я ведерко сам понесу. До завтра, кунаки! Желаю и вам такого же клиента.

Кунаки в ответ снова зацокали языками.

Павел огляделся: куда же идти? Садовое гудело машинным надсадным гудом. Площадь перед вокзалом была заставлена такси, видимо, ожидался поезд с юга.

— Пойдем поплутаем по переулочкам. Выйдем к улице Казакова, там тихо.

— Без тишины какой же разговор, — согласился старик. Он снял передник, аккуратно сложил его. — А о чем пойдет речь?

Павел не отозвался, он шел на шаг впереди, прокладывая дорогу через привокзальную толпу. Он вспоминал, сколько же дней назад он тоже шел в подобной толпе возле Казанского вокзала? Совсем недавно шел, а показалось, что очень давно. А ведь в таком гоне жить нельзя, когда день — за месяц, сердце лопнет.

— Забыли про свой инфаркт на цветочках-то? — спросил Павел, когда они выбрались из толпы, когда вступили в кривой и грязный привокзальный переулок, который, Павел помнил, был самым коротким проходом к улице Казакова. Да, вон она, эта улица с облупившимся громадным шаром, изображающим глобус, перед входом в институт землеустроителей.

— Не забыл, но помню с благодарностью.

— С благодарностью?

— Так, дорогой вы мой Павел Сергеевич, если бы не этот инфаркт, я бы по малодушию и еще бы с годик с вами проработал, а тогда бы вместе с вами и на скамеечку подсудимых уселся. Такой баланс. Я восхищался вами, не скрою. Красиво работали, но… безоглядно. Есть такой недуг в начальственной среде: вседозволенность. Вы тогда этим недугом как раз и болели. Перед самым инфарктом своим я только по второй вашей резолюции бумажки и визировал. Так дальше работать было невозможно. Но тут повезло: инфаркт свалил. Он и спас.

— Помню, я тогда в автомобильную катастрофу угодил, — сказал Павел. Отделался ушибами. Если следовать вашей теории, то было бы лучше, если бы искалечился. Тоже спасся бы?

— Помню этот случай. Нет, вы тогда уже заступили черту. Подлечили бы и осудили бы.

— А где эта черта проходила, Анатолий Семенович?

— Вот и выбрели мы на тихую улицу Казакова.

— Так как же с чертой?

— Трудноопределимое понятие. Для этого вопроса и отыскали меня?

— Пожалуй.

— Черты, собственно говоря, такой нет. Особенно в торговле. Нарушений не избежать, каким бы умным ты ни был. Или осторожным, если хотите, трусливым. Все равно нарушения будут. Много бестолковщины в самом своде правил, установлений, предписаний. Крестным знаменем себя осенял, подписывая иную бумажку. Но что было делать? Торговля — живое существо, та самая корова, которую надо хлебушком прикармливать перед дойкой. Я это понимал. Но… я себе не брал.

— Брали все ж таки, наверное.

— По пустякам, может быть, не отрицаю. Соблазнялся какой-нибудь рыбкой, колбаской. Заметьте, всегда платил. Самолично шел к кассе и платил. А вообще-то слишком много у нас запретов в торговле. Эти запреты и плодят махинаторов, как это ни парадоксально. Замечали, как по весне ручьи прорывают плотину? Обходят, подныривают. Я бы упразднил сто параграфов из ста двадцати, я бы ввел — умная штука — бригадный подряд и в торговле. Коллектив магазина отчитывается выручкой, планом, а внутри себя — друг перед другом. Есть опасность, что в одном магазине разбогатеют, а в другом прогорят? Разбогатеют, но за хорошую работу. Прогорят, но не проворуются. Психология может пострадать, частнособственнические инстинкты расцветут? Простите, но уже расцвели. И особнячки возводят, и мебель красного дерева скупают, и автомобилями чванятся. Моя дочь, к примеру, на моем «Запорожце» стыдится в гости ездить. Мыльница, говорит. Но ведь колеса-то вращаются, свою функцию выполняют. Стыдится она, что я торгую цветами. Слишком мелкий, видимо, бизнес. Но я не краду. Поглядите, во что руки превратились. Гордиться бы ей надо было отцовскими руками. Замечу, деньги, которые я выручаю за розы, у меня берет. Ваши сорок рубликов к ней перекочуют, к дочке.

— Вернемся к моей черте, — сказал Павел.

— Говорю, нет черты. Скорее, это зона опасности, минное поле. Шаг сделали — обошлось, второй ступили — проехало. Третий, четвертый. Да минное ли это поле? И зашагали? И тут-то и подорвались.

— Но почему, почему я полез на это поле?

— Меня спрашиваете? Верно, почему?

— Убей, не пойму, когда и с чего началось.

— Верю. Так я же говорю: вседозволенность — болезнь, а болезнь подкрадывается к нам. Ваш случай не из сложных, Павел Сергеевич. Молодой, обаятельный, общительный. Даже фамилия у вас какая-то приятная — Шорохов.

— Ваша и того приятнее.

— А внешность? Повезло мне со внешностью. А вы везде зван, всем приятен. Наши женщины, помню, столбенели, когда вы проходили мимо. Проносились. Пролетали. Вас несло тогда. К благоразумным советам не прислушивались. Собутыльников приравняли к друзьям.

— Анатолий Семенович, вы помните Петра Григорьевича Котова?