Змеелов. Последний переулок

Изумила Сторожева библиотека. По своим обязанностям электрика он частенько бывал в квартирах, где полки прогибались от книг. Все больше новеньких, все чаще одних и тех же. Шли подписки — шли ко всем. Дюма этот, Паустовский, скажем, Грин, к примеру, — эти красно-зелено-коричневые корешки были на каждой полке, куда ни зайди, если, конечно, в доме собирали книги.

А тут на полках от пола до потолка, и у одной стены, и у другой стояли старые книги, в потертых из кожи переплетах, а то и в матерчатых переплетах, а то и в серебряных окладах, как иконы. А в книжном шкафу возле стола теснились книги такие зачитанные, с такими истрепанными корешками, будто в шкафу том была толкучка, с рук шла продажа, как на Птичьем рынке по субботам.

— Книги-то вроде читаете, а не складируете, — сказал Геннадий.

— Вот именно! — хмыкнул Рем Степанович. — Точно словечко нашел. Нынче культура все больше складируется. Мол, имеем. А вот — разумеем ли?

— А я вас за читателя не считал, — сказал Геннадий, робко беря с полки толстый том, переплетенный в затканную цветами штофную ткань. — О, как угадал! Книга про Москву. — Он раскрыл книгу, прочел на титуле: — «Прогулки по Москве и ея художественным и просветительным учреждениям». Люблю читать про Москву. Как угадал.

— А у меня тут вся стена «про Москву», — сказал Рем Степанович. — И я люблю — про Москву, вообще историю люблю. Я сперва чуть было историком и не стал. Потом чуть было журналистом, а уж потом…

— «Москва. Издание М. и С. Сабашниковых, 1917», — прочел Геннадий. Может, за день до революции издали?

— Не исключено. За день многое случиться может. Но история, Гена, тем и хороша, что учит нас, грешных, не страшиться за свою участь. Все уже было. И кровь и смерть. Все было! И предательство и коварство! И глупость, глупость, без меры глупости! — Он вдруг на крик сорвался. — Кого не люблю, так это глупцов! Страшись дураков, Геннадий!

— А их и нет, дураков-то, — сказал Геннадий. — Кого ни послушай, он себя умным считает. Другой кто у него дурак, а он — умный.

— Метко замечено. — Рем Степанович быстро глянул на Сторожева. Так взглядываем мы, когда удивит нас человек, когда переоценку мгновенно ему делаем, повышая или понижая в цене. И Рем Степанович будто озяб вдруг у себя в доме, плечи руками обхватил, присел на краешек дивана, сгорбился, задумался, стал сам на себя не похож, сильный этот человек. — Метко, метко замечено. В том смысле, что не заносись.

— Я не про вас, Рем Степаныч.

— А я вот про себя подумал. Умный? Ум, как товар, его взвесить можно. Оплошал, значит, дурак. Клади на весы, гляди, сколько потянет твоя дурость. Пять могут дать, десять, пятнадцать, вышку. Это — гири. Не стану таиться перед тобой, Геннадий Сторожев, да и молва вот-вот принесет в Последний наш переулок, что оплошал Кочергин, подзапутался. Сам ли, его ли… — какая разница. Оплошал, значит, сглупил. Теперь все дело в том, какую гирьку мне навесят. А может, и обойдется? Может, и извернемся? А?! Как думаешь?! — Рем Степанович вскочил, отшвырнул руками холод с плеч, взбодрился, повеселел мигом, как если бы кто скомандовал ему: «Быть веселым!» Он сам себе и скомандовал. Управлял собой человек, умел повелевать собой. Был у Геннадия Сторожева тренер, когда Гена играл в хоккей, так вот этот тренер любил всякие присказки. К примеру, «глаза боятся — руки делают». Или «умей владеть собой». Как это — владеть собой? Туманное пожелание. А вот Рем Степанович умел владеть собой. Больно ему, аж криком кричит, но — справился, овладел собой. Молодчага мужик.

— Вы спортом никогда не занимались, Рем Степанович? — спросил Геннадий.

— В юности шайбу гонял.

— И я тоже! — обрадовался Геннадий.

— И сейчас играешь?

— Бросил. Травм много нахватал. У нас как? Если не умеешь по шайбе, бей по игроку.

— Да, да, всеобщий закон. Помнится, после какой-то драки я и сбежал из команды. Мы марьинорощенских тогда переиграли. Ну и грянул бой-мордобой. А было это на пруду в парке ЦДКА.

— ЦСКА, — поправил Сторожев. — Я тоже там играл.

— Была армия Красная, стала — Советская, а пруд все тот же. Выходит, мы с тобой одноклубники, Гена?

— Выходит.

— В Англии бы это много значило. С одной улицы, из одного клуба, наверняка, хоть и в разное время, в одной школе учились. В Малом Сухаревском школа? Номер 137?

— Она.

— Тогда мы с тобой роднее братьев. Если, конечно, на Англию равняться. Традиции. У них традиции — святая святых. А мы что, без рода, без племени, без традиций? Не верю. Вот взошел в свой Последний переулочек — я сегодня сюда нарочно пешком пошел, думается лучше, — и сердце согрелось. В пивную вошел, в шалман этот грязный, а мне еще лучше стало, помолодел будто. Потом вас увидел. Поверишь, попка этот столетний мне как родной. Верно ведь, что деда моего знал. И тебя я люблю, Геннадий. Ты — нашенский паренек, смелый, умный, гляжу, да, умный, чуток лукавый, гляжу, а что, а так и надо, но открытый ты, ясный и надежный — верю в это.