Змеелов. Последний переулок

Вот и пришла ясность, вот ты и понял все. Что — все? Только темнее стало на душе, смутнее. Это как перед грозой, вдруг почернеет небо. Миг назад еще были в нем просветы, еще жила надежда, что стороной пойдет ливень, но нет, все вычернилось, и рванул с неба град, не дождь, а ледяные эти шарики, в кровь секущие лицо. Ну, понял он, сразу стало ясно, что у Кочергина какие-то неприятности, тот и сам этого не скрывал, а они вон какие. Это не неприятности. Повели одного, повели другого. К нему самому подбираются. И к Лорду этому — тоже. Вот так лорд! Вот так домик с теннисным кортом и лужайкой, как в английских поместьях. Это все, значит, наворованное? Град сек лицо, потому что под градом этим оказалась и Аня Лунина. Как далеко она-то зашла? Это ее лицо сек сейчас град, а Геннадий исстрадался, мучаясь за нее. Что надо было делать? Ему?! Как поступить?! Сейчас?! Не медля ни минуты?!

Уселись в машину, покатили назад в Москву.

— Опять кто-то помер? — шепотом, пригнувшись, спросил водитель у Геннадия. Тот только неопределенно повел плечами.

— Куда теперь? — громко спросил водитель.

— Гони, шеф, в Последний переулок, в последнее мое прибежище! — с напором, будто повеселев, отозвался Кочергин.

Умеет он красиво говорить, не отнять. И держится на заглядение. Геннадий повел на него глаза, перехватил ответную улыбку. Ну, не шибко широкую, радостную, но — улыбку все ж таки, хотя улыбаться было нечему. Азарт даже какой-то зажил сейчас в этом в румянец укрывшемся крепком лице. Будто хватил там, у сосен, стаканчик. Зарядился энергией. Этот еще подерется, его не свалили. Он только вот Шорохова какого-то страшится. Все знать ему надо, жив ли, умер ли. Спросить бы напрямик, а кто такой этот Шорохов? Не ответит. А ответит, так всю правду не скажет. Что-то, про главное про что-то, соврет. Умеет правдиво врать, это теперь ясно. Многое умеет. Все равно что стал бы защищать ворота Геннадий против покойного Харламова, против Мальцева, а то и против их обоих. Обвели бы в два счета. И шайба в воротах, и защитник валяется у бортика. И все по правилам. А пацанье с трибун хохочет. На кого полез, переулочник?!

Но кто его ударил — этого Шорохова? Ножом в бок — кто? Что это еще за дела такие? Разве в Москве убивают кого-нибудь, если только не по пьянке и редко-редко когда — чтобы ограбить? А тут не по пьянке ножом в бок сунули и не для ограбления. Что за дела?! Кто ударил?! Убил, не убил? Колобок говорит, что жив, Лорд говорит, что умер. А нужно им, Кочергину нужно, чтобы Шорохова уже не было в живых. Вот что за дела! Тогда кто же его убил, если убил, или кто ранил хотя бы, ткнув ножом? Вот так дела!

— Что приуныл, Гена? — окликнул его Рем Степанович. — Мое настроение передалось? Ничего, мы сейчас наши тучки развеем. Эх, дотянуть бы до понедельника, промчать бы время!

— А что в понедельник будет? — обернулся Геннадий, снова дивясь этому человеку, зажегшемуся азартному огоньку в его еще молодых, голубых в синеву глазах.

— А в понедельник покачу я на работу.

— «Волга» небось у вас блестит? — подал голос водитель.

— Небось. Взойду на свой этаж, пойду к своему кабинету, здороваясь со встречным народом, и все сразу пойму.

— Вы про что, Рем Степанович? — не понял Геннадий.

— А вот про взгляды про эти мимолетные, про кивки и кивочки, исходящие от коллег. В порядке ты, нет ли — сразу ясно становится, еще когда вахтер тебе у входа так или сяк головкой поприветствовал. Учти, вокруг все всё раньше тебя знают. Недаром говорят, что рогоносец узнает об измене своей жены последним.

— Гляжу, дорогой товарищ, ба-а-альшущие у вас неприятности, — сказал водитель и сочувственно покивал затылком, не смея отвести глаз от дороги, где шли встречные самосвалы.

— Так я и не скрываю.

— Чего скрывать? Смелее так, как вы.

— Смелее? Умен ты, шеф. Бит, видать, жизнью-то.

— Не без этого. Вот молодой человек у нас еще не битый, у него еще все впереди.

— И он битый, в хоккей играл.

— Это не то битье. Клюшкой по ногам — это пустяки.

— Вчера сунулся к одной дамочке без звонка, а у нее мужик какой-то, сказал Геннадий, изумляясь, не умея понять, зачем он про это сказал.

— Это уже нечто! — похвалил водитель. — Не горюй, считай, что тебе повезло. Но это уже нечто.

— Душевный, душевный порыв, — сказал Рем Степанович и положил сухую, горячую руку Геннадию на плечо. — Пожалел меня, так? Мол, и у меня неприятности, не только у вас? Спасибо, дружок.

— Вы — понятливый! — Зло взяло Геннадия, на самого себя зло. Водил его, как на поводке, этот Рем Степанович, даже хуже, гипнотизировал. Ну зачем сболтнул? К кому прилаживаешься?

— Не злись, Гена. Душевный порыв — всегда красит человека. Вот я стал беден такими порывами. Обнищал на них. А им цены нет. Поверь.

— А вот что начальство бывает умным, так это на вашем примере убеждаюсь, — сказал водитель и уважительно покивал затылком. — Вам шофер на персоналку случайно не нужен? Пошел бы к вам. Стаж. Имею первый класс. Ни одного прокола.