Змеев столб

И все-таки жалко – за буханку хлеба. Хоть бы за три. За свежий, причем, хлеб. Не тот, что привозят матросы – старый, сырой и кислый, отдающий бражкой. Сразу видно: эти кирпичи пек нечистый на руку человек. Густым водным паром надышан хлеб, чтобы стал тяжелым, как глина. С одной мокрой буханки десять граммов, с другой – пятнадцать, – глядишь, наберется на неучтенную лишнюю.

Разве честная душа позволит так поступать с хлебом? Со своей работой, если она – любимая? Как женщина любимая. Ведь не станет человек хитрить и лукавить с тем, кого любит. А если лукавит – значит, не любит…

Юозас бродил вокруг пекарни, размышляя, и кое-что надумал. В воскресенье отправился в баню. Жаль, мыла не было, но попросил щелока у пани Ядвиги. Отменно попарился, до костей пробрало, всю грязь, наверное, смыл. К приготовлению хлеба человек должен приступать чистым.

Пекарню никто не сторожит. Замок на двери висит обычный, дужка соскочит от одного удара обухом топора. Ночи темные, но у Юозаса зоркие глаза, хватит двух лучин, а что где лежит, он до мелочей изучил через окна. Дрова для пекарни давно приготовлены, наколота изрядная поленница хорошо просушенных дров.

Утром по всему мысу пронесется запах свежего хлеба. Лишь бы опара успела подняться. Юозас испечет формовочный хлеб и один каравай – для Тугарина. Пусть заведующий убедится на деле, попробует горячий сдобный мякиш, поджаристую корочку и поймет, что Юозас – настоящий пекарь.

Он едва дождался вечера и улегся в чистом. Единственная рубашка сохранилась с необтерханными рукавами, почти новая, только вырос из нее… Потом он ждал, когда женщины уснут. Пани Ядвига долго кряхтела, вздыхала, – бессонница у нее, что ли? У Юозаса сна не было ни в одном глазу. Пальцы от переживаний совсем перестали болеть, абсолютно не ныли, даже непривычно. Тоже, наверное, предвкушали, какая важная работа им предстоит.

Наконец и пани Ядвига засвистела носом. Юозас тихо-тихо встал и бесшумно оделся. Если кто проснется, подумает – до ветру парню захотелось. Прихватил топор, лучина у пекарни отщепается, а спички в кармане. Выменял у мальчишек на птичий силок, сам мастерил… Проскользнул в дверь без скрипа. Давеча смазал петли нерпичьим жиром. Весной Хаиму удалось поймать нерпу. Чуть-чуть жиру до сих пор осталось в банке, вонючий он, как внутренности подтухшей рыбы. Пани Ядвига жарит на нем налимьи котлеты, и ничего, вкусно…

Рыба – хлеб моря. Не земной хлеб. Юозас думал: вот кончится война, и позволено будет вернуться в Каунас, он в жизни не притронется к рыбе, так она ему надоела. Бежал, остерегаясь. Темно-то темно, но вдруг кто-нибудь, не дай бог, заметит. От спешки и волнения запыхался страшно. Грудь заболела, все-таки, видно, фельдшерица права, и здоровье не полностью восстановилось. А попробуй, восстанови, – на клейстерной похлебке. Это же не хлеб… Хлеб! Юозас побежал быстрее.

Хоть бы собаки не попались на пути. Он боялся их с малых лет. Наверное, у каждого человека есть какой-то определенный страх – то, чего он боится больше всего, не страх даже, а беспредельный кошмар, крайняя степень ужаса, ни с чем не сравнимый, невыносимее мысли о смерти от голода или болезни.

Ужас был самым ранним и самым ярким воспоминанием Юозаса о детстве. Отец купил ему зеленый резиновый мяч. Юозас бегал за новым мячом в солнечном дворе возле дома, когда на него налетел и повалил на землю огромный лохматый зверь с вываленным наружу розовым языком. Длинный язык мотался из стороны в сторону, как флажок, и с кончика, похожего на головку живого угря, на лицо Юозасу падали капли тягучей слюны. Зверь дышал прерывисто, жарко, азартно и смотрел блестящими глазами, в которых не было ни разума, ни каких-либо чувств, а была только беспощадная охотничья жажда. Глухой нарастающий рык громом катился откуда-то изнутри, из знойной вонючей глотки. Зверь сморщил верхнюю губу, клацнул зубами, заливая слюной рот Юозаса. Прямо перед его лицом распахнулась чудовищная красно-веснушчатая пасть с частоколом свирепых клыков, и он перестал жить.

Потом, через некоторое время, выяснилось, что Юозас все-таки жив, но нехорошие перемены произошли с его горлом – оно отказалось свободно выталкивать слова, которые мальчик уже было научился бойко выговаривать.

Он смертельно боялся собак и ничего не мог с этим поделать. От одного огромного страха, как круги на воде, расплывались другие. Бродя по лагуне, Юозас боялся встретить волков. Хорошо, что тундра плоская, издалека все видно, но ни одного дерева на ней нет, и никуда не денешься от волков, бегущих во много раз быстрее слабого человека.

Он опасался, что парни когда-нибудь заметят его страх перед собаками и станут дразнить, ведь зимой только и разговоров о собачьих упряжках. Без того все смеются над заиканием, и многие на мысе называют Юозаса Заикой, не вспоминая об имени.