Змеевы дочки

Не переставая говорить и улыбаться, он медленно загонял Галку в угол, отрезал ей путь к отступлению. Их разделяло ничтожно маленькое расстояние, когда и выражение лица, и тон Мефодия изменились, сделались холодными, расчетливыми:

– Стены тут толстые, домик строили на века. Если заорешь, старик не услышит и на помощь к тебе не поспеет. – Длинные узловатые пальцы сжали пуговку Галкиной блузки, потянули. – А детишки – те, наоборот, услышат. Может быть, даже прибегут к тебе на помощь. Представляешь, что они могут тут увидеть? – Пуговка выскользнула из петельки, а пальцы Мефодия уже взялись за следующую. – Мне-то не стыдно, забавно даже. А тебе каково будет? – Вторую пуговку постигла участь первой. – Ты подумай. Времени у нас немного, поэтому думай быстро, станешь ты орать и брыкаться или мы все сделаем полюбовно.

Не должна была Галка забывать, каким быстрым, каким ловким он может быть. Растерялась, забыла, оттого и в себя пришла, лишь когда Мефодий опрокинул ее на спину, когда край столешницы больно врезался в поясницу, а сверху навалилось тяжелое, дурно пахнущее потом и чесноком тело.

– Кончилось время, – прошептал Мефодий, одной рукой прижимая Галку к столу, а второй задирая юбку. – Да ты не рыпайся, не рыпайся. Ты не о себе сейчас подумай, ты о выродках своих подумай. Подумай, что любой из них в моей власти. – Холодные, влажные губы Мефодия елозили по Галкиной шее, а ей в этот момент хотелось не просто кричать, а визжать от отвращения. Но крик застрял в глотке вместе с выдохом. Не получалось кричать, да и нельзя. – Время нынче сама знаешь какое, волчье время. Выйдет бедный сиротка из дому, ослушается, а тут раз… – В Галкину шею он впился уже не поцелуем, а острыми, ну точно волчьими, зубами, прокусил кожу глубоко, до крови, пропел с совершенно безумной ухмылкой: – Придет серенький волчок и укусит за бочок. С кого начнем, красавица? Кого волчку отдадим? Еврейчика или, может, самого маленького, самого вкусного? Ни того, ни другого искать никто не станет…

Он говорил, а руки его жадно шарили по Галкиному телу, вот только она больше ничего не чувствовала. Жизнь, кажется, осталась лишь в кончиках пальцев, которые скребли занозистую столешницу в попытке нашарить хоть что-нибудь.

Нашарила и снова ничего не почувствовала, просто догадалась, что именно попалось ей под руку.

– Открой глазоньки, красавица. На меня смотри. Я люблю, когда такие вот чистенькие да сахарные на меня смотрят, когда понимают, кто тут хозяин.

Открыла. Вот только посмотрела не в глаза Мефодию, а поверх его головы, туда, где в воздухе заплеталась длинная седая коса, свивалась в петлю, вот-вот готовую захлестнуться на тощей кадыкаской шее.

– Будешь меня хозяином величать…

Наконец-то к Галке вернулась способность чувствовать, кончики пальцев опалило жаром, когда она сжала наполненную кипятком кружку. Ничего, она потерпит, главное, что этой сволочи будет больнее. Не в пример больнее!

Мефодий взвыл в тот самый момент, как обжигающие капли коснулись его заросшей щетиной щеки. И в тот самый момент петля над его головой сначала расплелась, а потом и вовсе растворилась в воздухе. А Галка с отстраненной холодностью подумала: «Как хорошо, что в этом доме такие толстые стены. Никто не услышит…»

Мефодий скатился с нее, матерясь и зажимая обожженную щеку рукой, кинулся к ведру, плеснул ледяной водой себе в лицо. Раз, потом еще раз. Прошипел сквозь стиснутые зубы:

– Ты пожалеешь. Ах, как ты пожалеешь!

И она уже понимала, что пожалеет, потому что такие, как Мефодий, обид и боли не прощают. Но с той же отстраненной ясностью она понимала, что по-другому все равно не смогла бы. Не получилось бы у нее смириться и покориться этому нелюдю. Такая уж у нее порода…

Галка встала, одернула юбку, застегнула все пуговки до последней, прикрывая след от укуса, сказала тихо, но так, чтобы Мефодий мог ее расслышать:

– Тогда и ты должен кое-что про меня узнать. – Голос казался чужим, непохожим на ее собственный, но это были ее слова и ее воля: – Если ты только попробуешь, если только подумаешь причинить кому-нибудь из детей зло, я тебя убью.

Оставленный дядькой Кузьмой нож с костяной рукоятью удобно лег в руку, приветственно сверкнул острейшим лезвием, признавая в ней хозяйку. И внутри у Галки что-то отозвалось на этот серебряный блеск, пришло осознание, что этот нож тоже особенный, такой, как ее медальон и дедово кольцо.

Что увидел в ее глазах Мефодий, Галка не знала. Но что-то он определенно увидел, потому что вмиг перестал выть и материться, попятился, зажимая щеку пятерней, едва не опрокинул ведро…

В дверь черного хода постучали. Сначала деликатно, а потом все настойчивее. Галка еще раз убедилась, что с ее одеждой все в порядке, и вышла из кухни. Когда она отодвигала тяжелый засов, пальцы почти не дрожали, а арктического холода, поселившегося в душе, хватило бы, наверное, на то, чтобы погрузить Стражевой Камень в вечную зиму на долгие годы.

– Все хорошо? – спросил дядька Кузьма, переступая порог.