Змей

Панакуди отыскивал в толпе Саботу, но его нигде не было...

Глава девятнадцатая РАДОСТЬ В ПЕТУХАХ

Куда же подевался Сабота? Может, пошел к Джонде? Нет! Сабота хотел было пойти к ней, да не посмел. Что он скажет девушке? Да и как показаться в таком виде? Усы длиннющие, а бороды нет. Волосы всклокочены. Весь в синяках и ссадинах. На плечах плащ, зато ноги — одна обутая, другая босая. Нет! Надо либо найти второй царвул, либо и этот скинуть... И плащ тоже скинуть, потому что воинский плащ хорош при сапогах... Но тогда будет видно, какая у него мятая и грязная рубаха, вся в саже и крови... Как быть?

Вот о чем размышлял Сабота, пока последние останки змея сыпались с неба. А когда грянула музыка и крестьяне закружились в хороводе, он решил, что надо первым делом умыться, в воду на себя поглядеть, а тогда уж решить, как быть дальше...

Перепрыгивая через дымящиеся балки, камни и змееву чешую, Сабота спустился в буковую рощу, где протекал прозрачный родничок. Наклонился над водой. А как увидел свое отражение, шарахнулся назад. «Как мог Панакуди выкинуть такую штуку? Сделать мне черные усы при русых волосах!»

Он снова глянул в воду. Так и есть — усы были черные, как вороново крыло!

Вдруг рядом с его головой в водяной ряби отразилось лицо деда Панакуди.

— Ты что тут делаешь? — спросил старик, еле переводя дух от быстрой ходьбы.

— Водицы пришел испить.

— А отчего нос повесил?

— Зачем ты сделал мне такие ужасные усы, дедушка? — воскликнул Сабота, а сам чуть не плачет. — Черные! Торчат! Ни пригладить их, ни закрутить!

— Так вот в чем беда! — удивился Панакуди. — Не желаешь черные — вымоем ореховым отваром, и станут в точности, как твои волосы. Не хочешь, чтобы торчали — мазну разок блошиной мазью и станут, как шелковые. Коли нет у тебя другой заботы, то напейся поскорее воды и пойдем! Джонда хочет видеть своего избавителя...

— Как я пойду? Босиком?

— Зачем босиком? Я, когда еще в женихах ходил, сшил себе сапоги — кожаные, с красным кантом да бубенчиками, а надеть ни разу не довелось: Калота запретил крестьянским сыновьям сапоги носить. Вот они и стоят новехонькие, ненадеванные, тебя дожидаются.

— Ах, дедушка! Да я.... — Сабота не знал, как ему благодарить старика. Только Панакуди и слушать не стал.

— А еще, — говорит, — боярский сын из Глиганицы подарил мне вместе с золотыми монетами кафтан верблюжьей шерсти, с широким поясом. Сдается, он тебе как раз впору будет.

— Я... — порывался Сабота сказать слова благодарности, но Панакуди снова прервал его:

— Не за что меня благодарить. Дай вот тебя обнять за то, что спас нас от двух чудищ разом!

— Пойдем, дедушка, пойдем, а то, небось, нас люди ждут...

— Ох, вижу я, не мешало б тебе самому отведать тех корешков, — ухмыльнулся дед и покачал своей седой головой. — Говоришь «люди», а думаешь о Джонде. Так ведь?

— Так... — ответил Сабота.

Смотрит Панакуди — опять о чем-то задумался парень.

— Ты о чем? — спрашивает.

— Да о кореньях твоих. Думаю — хватит ли на земле этих корешков, чтобы все люди отныне всегда говорили одну только правду?

— Раз больше нет на свете ни боярской крепости, ни самого боярина, ни его псов, палачей и слуг, народ и без всяких кореньев будет всегда говорить правду, сынок. Нет больше в них нужды. Пошли, милый. Джонда, поди, ждет не дождется.

Старик взял Саботу за руку, и они зашагали к деревне, где все веселились, плясали и пели.

Конец