Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

И мне еще пришлось успокаивать маму, которая была на грани срыва. И пыталась обвинить меня в том, что никто не может со мной жить. Что я эгоистка. И что это повод задуматься на минуточку о том, куда в конце концов катится моя непутевая жизнь! А уж что скажет отец!

Бедная мама. За что она меня так… Не виноватая я!

Но нет худа без добра. Теперь я могла открыто попросить у мамы денег на жизнь. Жить-то мне уже было совершенно не на что. Тот невеликий гонорар, который я получила в клубе, иссяк давно. А желание все это повторить, как-то не возникало. Деньги, подкинутые Гришкой до лучших времен, должны были закончиться со дня на день.

Надо было срочно начинать бороться за жизнь. Я попробовала вернуться в Муху.

Декан Заречный был человеком настроения. Иногда на него находило. Властью своей ему хотелось упиться, как вампиру кровью.

Я пришла к нему как раз «вовремя». Петр Самойлович в глаза мне не смотрел. Делал вид, что со мною не знаком. Не помнит. И вообще не обязан со мной разговаривать. Он кривил свое складчатое, как у шарпея, лицо. И чего-то хотел. Но не сообщал мне об этом открытым текстом.

— Вы не брали академический отпуск на учебный год. В этом году вы появиться не соизволили. А о чем нам вообще теперь говорить?

— Петр Самойлович, у меня были тяжелые жизненные обстоятельства. Я была в Америке. Развелась с мужем.

— О каком восстановлении идет речь? — не глядя на меня, повторял как попугай Заречный. — Я могу вам посоветовать только одно — поступайте заново. А потом переводитесь на курс вперед.

— Петр Самойлович, что значит поступайте заново! Я же закончила третий курс. У меня все сдано. Это же бюрократизм! — взбунтовалась я. И тут он кажется проснулся. Собрал складки своего лица в какую-то невообразимую гримасу гнева и прошипел:

— Мадам Чургулия, я понимаю, ваша звездная карьера не удалась. Муж вас бросил. Америка за ненадобностью выплюнула. Но и нам неудачницы не нужны. Это был просчет комиссии, что она взяла вас на такой неженский факультет. Я же вам добра желаю. Может быть, судьба у вас иначе сложится, если профессия попроще будет. Учителем рисования пойдите. Вас возьмут. Всяко полегче. Это я вам по доброте душевной говорю. Поверьте!

— Я уже давно не мадам Чургулия! Меня зовут Ева Королева! Запомните? Нет? Я вам помогу!

Мне надо было взять себя в руки. Но я не смогла. Я быстро пошла к двери. Пнула по дороге изысканную напольную вазу. И, не дожидаясь, пока она рухнет на пол, хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка.

Потом я ссыпалась по парадной лестнице, как сорвавшаяся с ожерелья бусина. Вышла в Соляной переулок, вдохнула весну, ощутив уже привычную боль в сердце, и побежала к ребятам на Моховую.

* * *

Если дела идут плохо, так уж все до единого. Об этом, как о факте непреложном в свое время, сообщила нам незабвенная Эльга Карловна. И, конечно же, популярно объяснила причину — раз светила стоят неблагоприятно, значит, все идет наперекосяк. Упрямый продолжает испытывать судьбу и портит все, что имеет. А мудрый уходит в тень. Если не заладилось, надо переждать. Вот и весь секрет.

Я ушла в подполье. Набрала у Гришки всяких обрезков. Он подправил мой инструмент, и я засела в чургулиевской мастерской, полностью уйдя в работу. Денег на еду перед отъездом на Урал оставила мне мама.

Под моими руками распускала лепестки роскошная рама для зеркала. А к ней я сделала парочку светильников с тем же узором. Для мелкой работы хватило обычной кухонной плиты да ведра с холодной водой, чтобы охлаждать инструмент. Успокоение я находила только тогда, когда зорко следила за цветом побежалости и держала в левой руке щипцы, а в правой ручник.

Гришка разобрался с электрической подоплекой. И теперь матовые лампочки в светильниках прекрасно горели. Как водится, я разбила себе на левой руке все пальцы. Но работа получалась прекрасная. Она меня и спасала.

Я перестала соблюдать музыкальную диету. И слушала теперь все подряд. Про любовь. И французов, и итальянцев. И русских, и англичан. И плакала себе над кованым чугуном. Слезы капали на раскаленное докрасна железо и шипели. А железные узоры и цветы получались от этого только краше.

Меня мучил один и тот же вопрос. Может быть, мне надо было остаться? Все было бы уже позади. И на этом вопросе я каждый раз раскалывалась надвое. Одна моя безумная половина искренне жалела, что не осталась. А другая, свободолюбивая, бесилась от одной этой мысли. Безумная половина упрекала свободолюбивую в трусости. Потому что та испугалась до дрожи в коленках. А свободолюбивая обвиняла безумную в отсутствии гордости и собственного достоинства. И тут безумная саркастически хохотала и просила вспомнить, с чего все началось. И ты говоришь о гордости? Ты, стриптизерша!