Змея

Я все время сбивался, говорил не то и не о том, терял мысль и снова находил ее, старался изъясняться убедительно, но фразы у меня получались какие-то уродливые, неуверенные и слишком короткие, да, слишком короткие, не связанные между собой. Мне было мучительно трудно. Какая путаница, какое вавилонское столпотворение мыслей! Моя речь подчинялась закону притяжения, как все предметы на нашей Земле, ей нужен был изначальный толчок, чтобы одолеть земное притяжение. Начиная что-то говорить, я спешил выпалить все сразу, чтобы вполне использовать первоначальный импульс, пока речь моя не начала снова угасать. Потому что у речи тоже есть такая особенность — угасать, и нужно долго упражняться, чтобы достичь равновесия между изначальным толчком и силой притяжения. Все это я пытался объяснить комиссару.

— Есть люди, — говорил я, — которые могут развивать свою мысль, не переводя дыхания, и прекрасно удерживают равновесие. Я же сразу резко забираю вверх, а потом начинаю опускаться все ниже и ниже. Я вообще человек молчаливый, а молчание — враг слова. Некоторые профессии требуют постоянных упражнений, — говорил я, — вот и разговаривать надо постоянно. Но когда имеешь дело с почтовыми марками, ничего не получается, клиенты заглядывают редко, и не знаешь, о чем еще, кроме марок, с ними говорить. Я ненавижу марки. И клиентов тоже.

Своими рассуждениями я пытался помочь комиссару попять, почему я все время так путаюсь и сбиваюсь. А он смотрел на меня, слушал и не возражал.

— Давайте все-таки перейдем к причине содеянного, — сказал он наконец и склонился над своей старой «Оливетти», подпрыгивавшей на столике. — Что это были за капли? (Ангелы дули в свои грубы и, чтобы запутать нас еще больше, пели хором.) «…Действовал в здравом уме и ясной памяти, запятая, с определенной цепью, без побуждения со стороны жертвы и не под влиянием алкогольных напитков. По поводу последнего предположения нижеподписавшийся заявил, что он вообще непьющий».

— В тот день поднялся сильнейший ветер, — рассказывал я, — горячий ветер, образующийся от смешения воздушных потоков, пересекающих знаменитую пустыню Сахару и устремляющихся к зоне пониженного давления над Средиземноморьем. Сирокко — разбойный ветер, — говорил я, прислушиваясь к хору и к музыке, лившейся с потолка и заглушавшей стук клавиш по листу бумаги и хриплый голос комиссара. — Выбрав подходящий момент и удобное место, — говорил я, — и сконцентрировав всю свою волю…

— Если бы было возможно то, о чем говорите вы, наступил бы конец света, — заметил комиссар.

— А как же тогда беспроволочный телеграф? — сказал я. — Слова летают по воздуху на магнитных волнах, и никого это не удивляет. Сколько веков прошло, прежде чем в один прекрасный день стали летать и слова. Они же не созданы для того, чтобы летать, а вот летают. Ангелы летают или нет? — спросил я.

— Мы с вами составляем протокол, — сказал комиссар, отдуваясь, — зачем вы мне все это говорите? Я никогда не видел, чтобы индийцы парили в воздухе, как утверждаете вы. У вас есть доказательства? Вы-то сами их видели?

— Нет, я читал об этом в газетах.

— И вы верите тому, что пишут газеты? Ну ладно, давайте по порядку.

Началось описание жертвы: рост средний, волосы каштановые, глаза голубые, цвет лица смуглый, или наоборот — глаза карие, а цвет лица светлый. Комиссар перестал стучать на старой «Оливетти» и снова посмотрел на меня.

— Либо то, либо другое, — сказал он. — Голубой цвет это же не карий.

— А может, голубой и не голубой вовсе. Каштановый — не каштановый, а вообще никакой.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он, — но •дальше так дело не пойдет. Давайте придерживаться фактов.

— Прекрасно. Я читал газеты — хронику событий, случай за случаем. Газеты я брал напрокат у киоскера, что на площади, таскал их домой пачками и мог читать до двух-трех часов ночи. Потом мы с киоскером поссорились: он заявил, будто я вырываю страницы.

— Это меня не интересует, — сказал комиссар. — Давайте по порядку. Предполагаемый возраст — от двадцати до двадцати четырех лет. Адрес неизвестен, вернее, неизвестен нижеподписавшемуся.

— Можно допустить гипотезу, — предложил я.

— А вот этого не надо! — закричал комиссар, — никаких гипотез мы допускать не будем! Итак, «вновь подвергнутый допросу нижеподписавшийся не смог дать исчерпывающих ответов. Он твердит, что знать ничего не знает. Точка. Похоже, он весьма смутно представляет себе меру собственной вины, запятая, временами кажется, будто он даже гордится содеянным преступлением и сожалеет, что при этом не было очевидцев. Следственный эксперимент в магазине на виа Аренула, где, по утверждению нижеподписавшегося, он совершил свое преступление, не дал никаких результатов. Описание места предполагаемого убийства прилагается к протоколу следственного эксперимента. Точка».