Змея, крокодил и собака

– Можете сломать обе. И сколько угодно ног. Эмерсон устроит вам экзамен, и вы выдадите своё невежество. Ах! Знаю! Идеальное решение!

* * *

– Детектив?– Голос Эмерсона усиливался с каждым слогом. – Какого дьявола нам потребовался детектив?

Когда он выражался подобным образом, мне трудно было давать вразумительный ответ. Поэтому я отреагировала так, чтобы отвлечь его внимание:

– Кажется, вы не слишком-то продвигаетесь в решении нашей маленькой тайны. И все эти затяжки начинают надоедать.

Было восхитительно наблюдать за тем, как Эмерсон пытается решить, какую провокацию следует отразить в первую очередь. Я не думала, что он сможет удержаться от попыток обыграть слово «надоедать» – применив его, конечно, ко мне – но, возможно, в тот миг ему не пришла в голову достаточно язвительная реплика. Вместо этого он продолжил обороняться – ошибочное решение, на которое я могла бы указать ему.

– Но ведь я поймал одного из этих скотов, вы забыли?

– Слово «поймал» не совсем уместно. Вам не следовало так сильно его избивать. Он до сих пор не в состоянии внятно говорить из-за перевязанных носа и челюсти, и, следовательно…

Эмерсон закатил глаза, возвёл к небу руки и умчался прочь. Кевин, осмотрительно державшийся на расстоянии во время обсуждения, вернулся и присел на коврик у моих ног.

– Он кажется совершенно таким же, как раньше. Вы уверены, что он...

– Трудно ошибиться. Помните, что я говорила вам. Что-то ляпнете невпопад – тут же позволю Сайрусу разобраться с вами, как он посчитает нужным. И не забудьте обращаться ко мне «мисс Пибоди».

Возможно, черты молодого журналиста смягчил отсвет заката, но его голос покорял не в меньшей степени:

– Должно быть, его память исключительно серьёзно пострадала, мэм. Как он смог забыть такую женщину, как вы...

– Мне не нужно ваше сочувствие, Кевин. Мне нужно – и я настаиваю на этом – ваше сотрудничество.

– Оно к вашим услугам, миссис... мисс Пибоди. Надеюсь, вы не возражаете против моего общения с другими людьми – например, Абдуллой? В конце концов, – добавил он, – раз уж я детектив, то должен опрашивать людей.

Уместное замечание. Теперь, когда было уже слишком поздно, мне захотелось представить Кевина кем-нибудь другим – например, безграмотным глухонемым. «Да, видно, тот, кто начал лгать, не обойдётся ложью малой»[217]. Приняв моё смущённое молчание за согласие, Кевин удалился, засунув руки в карманы и весело насвистывая. А я продолжала думать о том, как всё запуталось, и к чему это приведёт.

Кевин уже знал тот факт, который мне больше всего хотелось сохранить в тайне от него. Но, по-моему, он оставался в неведении относительно иных, не менее важных, фактов, и я намеревалась сохранить это положение любой ценой. Кевин набросился бы на историю Затерянного Оазиса, как собака – на старую, вонючую кость, потому что такая история – как раз тот сорт фантастических сказок, в котором он собаку съел. Хватило бы малейшего намёка, а доказательства не требовались, поскольку по меркам его профессии вымысел был ничем не хуже истины. Я быстро перечислила в памяти всех присутствующих, чтобы успокоить себя: с их стороны не существовало никакой опасности разоблачения.

Эмерсон знал только то, что я рассказала ему, и не склонен был в это верить. В любом случае, Кевин стал бы последним человеком, с которым он бы решился обсудить этот вопрос. В осмотрительности Сайруса я не сомневалась. Рене с Чарльзом ничего не знали, равно как и Абдулла. Берта уверяла, что её «хозяин» ничего не говорил ей. Если она солгала... что ж, тогда у неё были все основания проявлять сдержанность. Если обнаружится, что она знает больше, чем говорит, это докажет её лживость и выдаст секрет: её хозяин обеспокоен не сильнее, чем мы, распространяя сплетни.

Мои рассуждения были неопровержимыми. Освободившись от этой тревоги (вот бы и другим удавалось это так же легко!), я отправилась взглянуть на моего последнего пациента.

Один из людей Сайруса стоял на страже возле укрытия, которое соорудили для Мохаммеда. Хотя в охране и не было нужды: негодяя так напичкали лауданумом, что он не проснулся бы, даже если бы кто-нибудь поджёг его постель. Меня ужасала сама мысль тратить свои медицинские принадлежности на такой мерзкий экземпляр, но он испытывал острую боль, и даже если бы милосердие не смягчило мой гнев, я не могла бы вправить сломанный нос, пока Мохаммед корчится и кричит. Его челюсть, по-моему, была только ушиблена, но, поскольку я не могла быть абсолютно уверена, то и её обмотала бинтами.