Змеиный клубок

Двери тамбура лязгнули. Появилось трое омоновцев при коротких автоматах и бронежилетах.

— Блин! — прошипел Парамыга. — Явились-таки!

— А ты положи голову ко мне на колени, — тихонько предложила Митрохина, — так, чтоб синяков не было видно…

Когда омоновцы поравнялись с их скамейкой, то увидели идиллическую картину, то есть Парамыгу, положившего голову на колени своей спутницы, и Митрохину, рассеянно поглаживающую его по волосам. При этом другой рукой она старательно закрывала от взоров стражей порядка подбитый глаз своего условного кавалера.

ОМОН не увидел в данной ситуации нарушения общественного порядка и проследовал мимо без замечаний.

— Так, — сказал Парамыга, поднимая голову и поглядывая в окно. — Приготовились, пора вылезать…

Они вышли в тамбур, дождались, пока поезд остановится и откроются двери.

Выскочили на перрон, двери закрылись, поезд покатил дальше. Слева, подсвеченная станционными фонарями, мрачновато темнела еще не облетевшая листва лесопарка «Сокольники», справа темнели громады массивных домов с многочисленными огнями.

«Москва, Москва, как много в этом звуке…» — мысленно произнесла Галина. И вовсе не из симпатии к классике или сентиментальности. Это была та самая ключевая фраза, которую она должна была произнести, позвонив Эдуарду Антсовичу…

ВОРОНКОВ ВНЕ ИГРЫ

Леха и Ольга в это время еще не спали. Коровин все не мог отойти от той жуткой возни, которая протекала в течение нескольких часов после смерти Александра Анатольевича.

Вообще-то активной роли в этой суете Леха не играл. Больше того, он с трудом понимал, что происходит. Появлялись какие-то люди, чего-то спрашивали, иногда понятно, иногда нет. Лехе давали на подпись какие-то бумаги, которые он читал, но не понимал или вообще не читал, а просто подписывал. Был какой-то тип, который говорил с ним через переводчика, — не то из консульства, не то из посольства, Леха так и не понял. Он дал Коровину какую-то анкету, и шофер Роберт объяснял Лехе, чего и как писать. Потом дядюшку увезли на вскрытие в какую-то больницу.

А вот потом появился Пантюхов. Он взял Леху под руку, сказал ему пару дежурных фраз проникновенным голосом насчет того, само собой, что потрясен до глубины души и мужайся, мол, Алексей Иванович. После чего, как-то по-свойски, без чинов пригласил Коровина в свой номер. Посидеть вместе и нервы успокоить. Леха пошел.

Нет, в полном трансе Коровин, конечно, не был. Просто как-то невзначай до него дошло, что вообще-то у него только что умер последний настоящий родственник. Леха, правда, давно привык к тому, что родни у него нет, еще с тех пор, когда родители умерли. Но за последние дни (даже те, которые просидел под замком) как-то привык к тому, что все же он не один на свете. И, что самое главное, совершенно четко привык думать, что, пока жив дядюшка, ничего ему, Лехе, не грозит. А вот теперь…

Пантюхов привел Леху в кабинет, достал из шкафчика коньяк, рюмашки, лимончик.

— За упокой души! — провозгласил он. Выпили стоя и не чокаясь. Коньяк был молдавский, четвертьвековой выдержки. Леха таких и не нюхал никогда.

— Вот что, Алексей Иваныч, — сказал Пантюхов, прожевав ломтик лимона, — конечно, то, что я сейчас начну говорить, тебе может не очень понравиться. Даже наверняка не понравится. Потому что не ко времени. Я понимаю, после такого события, как смерть Александра Анатольевича, надо еще отойти, расслабиться, нервы успокоить. А уж потом говорить о новых неприятных вещах. Но, к сожалению, все так жестко складывается, что мне надо кое-какими этическими моментами пренебречь.

— Вы начальник, вам можно, — произнес Леха вполне серьезно.

Георгий Петрович неприятно хмыкнул.

— Ехидный ты, оказывается, Алексей Иваныч. И скрытный, между прочим. Я ведь присматриваюсь к тебе помаленьку. Поначалу представлялось, будто ты человек искренний, простой, без задних мыслей. А оказалось, что в тебе много всяких темных мест, что в душе у тебя всякие закоулочки имеются, куда мало кто добраться может. Очень это прискорбно. Конечно, каждый имеет право на нечто сокровенное и не подлежащее демонстрации на публике, но приятнее иметь дело с таким человеком, у которого большая часть души открыта нараспашку, который не держит при себе разные нехорошие мысли, не прячется, не маскируется… Согласен?