Змеиный клубок

Луч фонаря прошелся по стенам, и под потолком удалось разглядеть темное углубление. Оттуда и тянул свежий воздух.

— Смотрите-ка, — сказала Галина, подойдя к столу, где громоздились котелки. — Они кашу не доели… Почти во всех котелках помногу осталось. Неспроста это! По-моему, они умерли именно во время обеда. Их отравили!

Лехе было, в общем-то, до фени, отчего померли солдаты, лишь бы самому не отдать концы от той же причины. Вроде он никаких особо болезненных симптомов не чувствовал, даже острой алкогольной недостаточности.

Он еще раз, хотя вся его душа протестовала, посветил на нары и увидел то, что раньше глаза не усмотрели. На одном из столбов висела на ремешке тонкая целлулоидная планшетка. Леха снял ее с гвоздя. Под полупрозрачной пластмассой проглядывались какие-то исписанные бумаги.

— Интересно! — сказала Галина. — Надо бы посмотреть на свету.

Леха охотно согласился, и они опять выбрались на свет Божий, что было очень приятно. Планшетка выглядела почти как новая. Даже кнопки, на которые она застегивалась, не проржавели. Когда кнопки расстегнули, то из планшетки удалось вынуть несколько листков с карандашными записями. На пяти из них были латинские буквы.

— По-немецки написано, — заметила Митрохина, — я по-английски немного читаю, а это не перевести.

Шестой листок был написан по-русски и довольно красивым почерком. Прочитать его было нетрудно, даже несмотря на то, что в словах были буквы «ять», «ер» и «i>.

«Любезный сын Александр!

Не знаю, сколь долго еще жидо-большевистские силы смогут противостоять войскам Великой Германии и когда ты сумеешь узнать правду о том, как

почил твой отец. Надеюсь, что ты не будешь долго пребывать в неведении. Судя по последним сообщениям, которые у нас имеются, германские войска разгромили красных под Керчью и Харьковом. Вне всякого сомнения, Дон и Кавказ уже восстали. Тщу себя надеждой, что агония сталинцев не продлится долго. Великая Континентальная держава, Евразийская империя восторжествует в мире, отбросив развратные и плутократические силы современной Атлантиды.

Я не верю, что Господь позволит моему письму угодить в кровавые лапы большевиков. Их дни сочтены. С благоговением вспоминаю обращение начальника Русского бюро в Сербии его превосходительства генерала М. Ф. Скородумова, пророчески заявившего при начале освободительного похода Великогерманской армии: «Я верю в силу русского народа и верю, что русские люди с помощью Вождя рейха и доблестной Германской армии свергнут и навсегда уничтожат двадцать с лишком лет издевавшуюся над русским народом интернациональную сталинскую банду для спасения и восстановления Православной национальной Русской империи, которая никогда эту помощь не забудет и навсегда кровью свяжет вечный союз между русским и германским народами. Боже, помоги нам спасти Россию!»

Не сомневаюсь, что Германское правительство внимательно разберется в обстоятельствах неудачи нашей миссии, которые изложены мной в рапорте на немецком языке. Думаю, что оно найдет возможность восстановить наши права на недвижимость. В том числе и на ту, которая располагается в нашем родном городе. Запомни нынешний адрес: улица Усыскина, дом 5, строение 3. Это дом твоего отца. Помнишь ли ты наш разговор о печке на втором этаже?

Увы, мне все хуже. Яд, подложенный подлой рукой агента чека, убивает меня, медленно, но верно. Прощай, Александр, и да благословит тебя Бог! Поцелуй за меня свою матушку и передай ей, что любовь моя к ней и по сей день столь же безгранична, как и в 1920 году. Позаботься о том, кто передаст тебе это письмо, о честном русском солдате Григории Хлыстове.

Конец и Богу Слава.

Твой отец, подпоручик Алексеевского полка Анатолий Коровин».

— Ну и ну! — вздохнула Галина, шмыгнув носом. — Вот история! Выходит, этот самый ветеран Хлыстов был вовсе не ветеран…

Да, выходило именно так. Правда, Леха сумел только понять, что здесь, в этой самой землянке-бункере, прятались и нашли свою смерть не красноармейцы, а фашистские диверсанты. Правда, возможно, русские по национальности.

— У нас в деревне один старик живет, — припомнил Леха, — Кусков Иван Петрович. Он раньше учителем был, немецкий язык преподавал. На войне в разведке служил. Наверно, перевел бы.

— А далеко до деревни?

— Отсюда километра четыре будет. Правда, не очень-то ловко туда объявляться. Ну да чего сделаешь…

Леха еще раз посмотрел на письмо. Надо же, был какой-то Коровин поручиком Алексеевского полка и пошел к немцам служить. Конечно, Коровиных по Руси до фига и больше, но неприятно. Те-перь-то вроде бы ничего, никто не посадит, если родство установят, даже, наверно, наоборот, полезно, если в родне белоэмигрант окажется, но все-таки неприятно… Иван Петрович — он когда-то и Леху учил немецкому — самый что ни на есть сталинист. Упрямый. Для него и Зюганов не коммунист. Только Нину Андрееву уважает, хоть про нее и не слыхать ничего. Наверняка начнет спрашивать, кем этот немецкий Коровин Лехе доводится. А то и вовсе обматерит, скажет: «Что, Алексей, и ты решил в Германию мотануть? С фашистами породниться захотел?»