Змеиный клубок

И от отчаяния, от ужаса, что вот-вот — и все, Севка заорал, забормотал, заговорил… Тогда ни стыда, ни совести не чуял. Паника обуяла. Но потом, то есть сейчас вспоминать не хотелось. Позорище одно.

Валил все на Леху. И будто паспорт Митрохина Леха не случайно нашел, и будто Коровин специально подсматривал за тем, как Котел, Мосел и Лопата паспорт искали, и даже в город его, Севку, этот самый злодей насильно послал…

— Вот это нормально! — похвалил Севку Котел. — В гости пригласишь? Очень хотел бы с твоим корешком поговорить…

Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона — в миру господина Аркадия Антонова — Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.

— Так, — сказал Барон, появившись на месте допроса, — этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться — погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.

Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили — ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.

А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли — так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.

После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.

Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.

В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.

Сперва кто-нибудь из выступающих, вспоминая усопшего, расскажет народу что-нибудь веселое, связанное с его жизнью и деятельностью. Потом другой товарищ расскажет некую притчу на божественную тему, которую слышал от бабушки или дедушки, и эта притча по первости может быть каким-то образом связана с темой поминок. Следующая скорее всего будет связана чисто символически, а та, что пойдет за ней, уже никак не связана. Еще через чуток времени кто-нибудь припомнит, что покойный любил, скажем, песню «Ой вы кони, вы кони стальные…» или «Кличут трубы молодого казака…», и предложит ее спеть. Те, кто петь любит, запоют, а те, кто не умеет, начнут анекдоты рассказывать. Общество поминающих помаленьку начнет оживляться, распадаться на группы по интересам и склонностям, глядишь, появится гармошка, а то и магнитофон. Признаком того, что народ дошел до кондиции, будет служить начало танцев. Небось какой-нибудь специалист по истории российской начал бы рассуждать, что нечто похожее бывало на Руси в языческие времена, когда после похорон проводились тризны с песнями и плясками.