Змеиный поцелуй

— Ындия — страна маленькая, — пошутил Дионисий и снова грустно улыбнулся. — У тебя, ятри, большое сердце, и я чувствую, ты выполнишь эту просьбу. Может быть, от тебя зависит сохранение Церкви, которую в древности насадил святой апостол.

И мы снова тронулись в путь.

На ходу я сказал монаху:

— Однажды махатма заставил меня повторить то, что он произнёс только однажды: «Бог всегда был Творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создал и другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их…»

Дионисий остановился и повторил фразу для себя, вслушиваясь в каждое слово.

— Нет, — через одышку сказал монах, — Он однажды сотворил мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Но Он — Бог. Он может не творить… Запомни это старое дерево, похожее на винную чашу, и дупло, слышишь, как оно подвывает, когда дует ветер? Запоминай каждую тропинку — обратно пойдёте без меня, пойдёте одни…

— Одни? Со мной пойдёт ещё кто-нибудь?

— Потому мы и возвращаемся в проклятое княжество, что надо подальше от наших мест увести одну христианскую душу.

47

На одном из привалов Дионисий долго говорил мне о вреде витийства. Меня его слова немного задели, и до следующего привала я мысленно отвечал Дионисию. И даже придавал ответам более или менее законченную форму, надеясь позже перенести их на бумагу.

— Ты говоришь, отче, что Бог не интересен светским витиям… А если писать, руководствуясь Евангелием, просить у Господа вразумления? Неужели евангельский путь не превратит творение светского витии в полезное для души, а не в суемудрие? Ведь Евангелие — для всех! Для всех времён и народов и для каждого человека в отдельности. Понятно, духовная мудрость не нуждается ни в каком дополнительном витийстве, но она же делает добрым и благо ущербное. А посему почему бы людям не напомнить о Евангелии случаями из их жизни или из жизни их предков? Понятно, само витийство может не привести к Богу, но талант плетения слов дан Богом. Понятно, это не тот дар, что дан пророкам и апостолам, но дар Божий. Понятно, далеко мне до апостольской премудрости, но скажи, отче, кто мне, грешному рабу Божьему, Офонасею Микитину, может запретить проповедовать Христа Распятого тем даром, который Он же мне и дал? Да, я не пророк, не апостол, и мои грехи — слава Богу! — не дают мне впасть в духовную прелесть, и Господь выводит меня из заблуждений! Если я буду описывать жизнь людей, отмеченных печатью святости или грехами своими, стремясь уразуметь, в чём проявляется воля Божья на этих людях, ради чего Господь выпустил их в мир, почему гнев Божий постиг их или милость Божья над ними, — разве это не по-Божьи? Разве мои скромные труды не приблизят человека к Богу?

Ты говоришь, отче, что океан человеческих вымыслов небезопасен для души человеческой, а я хочу спросить тебя: а можем ли мы (один человек или все люди вместе), можем ли мы придумать то, что до этого уже не сотворил Бог? И так называемый человеческий вымысел — не кусок ли это сотворённого Богом мира, не известный пока людям в их теперешнем греховном состоянии? Да, он может быть открыт человеку прозорливыми бесами, он искажён в сознании и сердце греховного витии, но нельзя же из-за этого запрещать витийство! А если пишет человек, боящийся Бога?

Ты говоришь, отче, что витии должны вызывать эмоциональное сопереживание своими рассказами. Конечно, я хочу, чтобы человеку, о котором я пишу, сопереживали. Сопереживали добру — что в этом дурного? Да, сопереживание захватывает, переносит в другой мир — а разве, когда я слушал тебя в дхарма-сале, я не переносился в лесной алтарь? Может, не стоило и рассказывать?

Ты говоришь, отче, что витийство притупляет чувство реальности. Почему? Может, обостряет его? Почему читатель, читая, становится царём или рабом? Я же, слушая тебя, не стал ни тобой, ни Варуном, ни епископом Керинфом, ни Марой. И разве не должен был я, слушая тебя, сопереживать тебе, находящемуся там, в лесном алтаре, среди зарубленных прихожан? А разве ты, рассказывая мне, подспудно не желал, чтобы я сопереживал тебе? И словами, паузами, жестами не подталкивал меня к переживанию?

Ты говоришь, отче, что само чтение — уже творчество, и творчество не безопасное для души человеческой. Но разве я, слушая твой рассказ о лесном алтаре, не становился чуть мудрее, я бы даже осмелился сказать, духовно мудрее (не душевно, а духовно), хотя могу и ошибаться. И что изменилось бы, если бы я твой рассказ о Литургии в джунглях услышал не от тебя, а прочитал бы на бумаге или на листьях лотоса?

— Ты не сможешь без описания страстей, — отвечал мне Дионисий на следующем привале. — Витии рисуют страстями. В лучшем случае ты будешь только упоминать о них.

— Но они присутствуют в нашей жизни.

— Мы от своих духовно падаем. Ещё от твоих падать будем, когда прочитаем.

— А если мне или кому бы то ни было удастся описать, как подниматься из тины страстей?

— Евангелие подскажет лучше, и святые отцы оставили свои творения.