Змеиный поцелуй

Брахман вытянул перед собой руку. В скрюченных пальцах жреца безвольно обвис лоскут белой материи. Нидан молча взял его из окаменевших пальцев жреца, помял и вдруг в ярости защёлкал собачьей плёткой. Из толпы вышли крутогрудые братья Нидана. Он же, ухмыляясь, взял растерянного Офонасея за поясок и дёрнул на себя. Расправил лоскут материи и приложил его к низу белой рубахи Офонасея. Раздался пронзительный крик людей, увидевших, как лоскут из руки убитого ловко подошёл к рубахе Офонасея. Тот прерывисто тяжело дышал. Глаза его рыскали по толпе, прося помощи, но натыкались только на хмурые взгляды. Братья Нидана повели Офонасея к заброшенному колодцу. Офонасей пытался что-то сказать, но ничего не получалось. Он позабыл язык, на котором изъяснялся, и кричал по-русски:

— Не я!.. Не я убивец! Не я…

10

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём пребывании в загадочной ындийской деревне.

— Колодец был неглубок, и, задрав голову, я мог видеть полуобод солнечного света на круглой стене. Но на дне скопились неприятные запахи. Трудно было разобрать, чем пахнет, но от одного запаха можно было скиснуть. Несмотря на ломоту в суставах и сочленениях, внутреннюю пустоту, наготу, сиротство и отчаяние, меня не покидало ощущение, что засохший колодец занят ещё кем-то, кого я не могу увидеть. Стоило мне задремать, как кто-то настойчиво начинал звать меня. Я резко распахивал глаза, но что я мог увидеть? Только в ушах шепоток, удаляющийся куда-то в стену, с моим именем на хвостике. Становилось жутковато, как от шороха змеи в рисовой соломе.

Желая разобраться в произошедшем, я стал подробно вспоминать своё путешествие с того дня, как в Джуннаре, прельстившись моим конём, Асад-хан силой отнял его у меня.

11

Наутро я, как было велено, явился во дворец правителя Асад-хана.

— Офонасей! — прервал молчание правитель. — Оставь своё христианство и прими нашу бесерменскую веру. Послушай Магомета, прими наш закон, — Асад-хан говорил густым басом и внимательно смотрел на меня. А мой взгляд нелепо метался по палатам. Но ответил я, как и подобает отвечать в таких случаях, как пишут богоугодные люди в житиях святых:

— Негоже нам, христианам, подражать нечестивым обычаям вашим.

Нет, слово «нечестивым» сказать я тогда не решился, а тон был таким, точно канон молебный на исход души читал.

— Не подобает нам, христианам, отрекаться от Христа! Плодов Святого Крещения лишать себя не буду!

Хотел ещё добавить про Магомета, как про него в житиях святых пишут, но передумал. За такие слова в бесерменских землях меня тут же и казнили бы. Потому и говорил вполголоса, будто испуганный.

— За жеребца твоего, Офонасей, дам тысячу золотых, — сулил Асад-хан, — только встань в веру бесерменскую.

Я выпрямился.

— Не встану! — с опаской, волнуясь, промолвил я.

— А не встанешь в веру нашу, бесерменскую, и жеребца заберу, и тысячу золотых не дам, и… голову твою возьму.

Любил я в мечтах подражать жизни святых подвижников. И вот, казалось бы, пришло время мученическую смерть принять за Господа нашего Иисуса Христа, а у меня воли не хватает. Плюнуть бы в сторону Асад-хана за такие слова его, а решимости нет. Так духу и не хватило. И не повелел Асад-хан своим воинам схватить меня, не сказал им:

— Сей Офонасей хулит и поносит нашу веру.

Ибо бесерменскую веру, как подвижники-мученики, я не укорил. Но боялся Асад-хана и его подданных. Жить хотелось, на Русь вернуться…

И Асад-хан не пришёл в ярость, как гневались за истину на святых людей бесерменские владыки, не повелел бить меня палками, не капала из язв моя кровь на каменный пол дворца Асад-хана. А дал мне Асад-хан на раздумье три дня. Хотел было я сказать, что никаких мне сроков не надо. И под пытками не изменю Христу Распятому, вере нашей православной. Но промолчал. Ступал нетвёрдо: ведь не по своей земле шёл. Не водили меня по городу, как мучеников истерзанных, никто не ударял в наггару и не кричал:

— Не ругай посланника Магомета и не поноси его преданий о вере бесерменской!

А я не кричал бесерменам ындийским, не увещал веровать в Христа. Иду — глаза в землю прячу. Не показал я пример бесстрастности к временному имуществу, не отдал Асад-хану коня, как сделал бы человек духовной жизни. Скинуть бы перед правителем рубаху и бросить её на пол, да и сказать:

— На, бесермен! Тебе нужнее!

И, возможно, этот добрый пример спас и его, и мою душу.

— Вот истинный христианин! — воскликнул бы тогда Асад-хан. — Хочу и я быть христианином!