Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах

— Все это не более чем птичьи трели, а исход дела зависит от птицелова, — молвила она. — Если ты всерьез хочешь завладеть Винтерлихом, быть по сему — ты его получишь!

В тот же день Зиновия встретилась с Винтерлихом в окружном городе. Он с воодушевлением принялся за ней ухаживать, а она, выждав некоторое время, начала свою игру на приманочной свирели:

— Что вы за смешной человек!

— Я, почему?

— Потому что превращаете свое сердце в почтовую карету.

— Как это, сударыня?

— Пассажиры меняются, а почтовая карета стареет — и в один прекрасный день оказывается на свалке, где постепенно покрывается плесенью.

— Очень похоже на правду…

— Итак, господин Винтерлих, кончайте ухаживать за замужними женщинами или за такими, которые не собираются вступать в новый брак! Февадия связана семейными узами, а я за вас ни при каких условиях не выйду…

Винтерлих вздохнул.

— Однако есть еще Лидия, женщина весьма импозантная, которой вы очень нравитесь…

— Вы, верно, шутите?

— Нисколько.

Когда Винтерлих, получив благоухающее уведомление от Зиновии, прибыл в Михайловку в следующий раз, дом походил на замок Спящей Красавицы. Никого не видно, никого не слышно. Он осторожно шел по комнатам, постучал в одну дверь, потом в другую и в третью. И наконец, услышал тихое «Войдите!». В комнате лежала красавица, но глаза у нее были открыты, и она улыбалась.

Винтерлих ужасно сконфузился, однако с помощью Лидии преодолел-таки разделявшую их двоих пропасть. Позднее, входя с ним под руку в трапезную, Лидия была как никогда весела и подмигнула Зиновии, а старинные часы в этот миг заиграли мелодию: «Тебе мы девичий венец сплетем, украсив лентой шелка».

25. Бал в пекарне

Цыгане, вот деньги — так пусть же скрипки играют!

Петёфи[58]

«На чьей телеге едешь, того и песню поешь». Эта толковая малорусская пословица стала той путеводной звездой, на которую ориентировались слуги в Михайловке. До тех пор пока их хозяева жили скромно и бережливо, они походили на челядь ветхозаветных праотцов, но по мере того, как Менев и его близкие сбрасывали с себя путы патриархальных обычаев, слуги тоже освобождались от предрассудков и нравственных сомнений.

Если раньше в людской царили уживчивость и довольство, то теперь целыми днями все ссорились и обменивались злыми словами. Каждый завидовал другим, но как только возникала возможность сделать пакость кому-то одному, остальные тут же по-братски объединялись против него. Никто уже не хотел трудиться, а поскольку дел было даже больше, чем прежде, слуги состязались в том, кто ловчее спихнет работу на другого. И тогда произошло то, что не могло не произойти. Порядок в барском доме с грехом пополам поддерживался, лошади с голоду не мерли и стол в любое время был обильно заставлен, но все прочее мало-помалу приходило в запустение. Казалось, будто толстый слой пыли лежит на Михайловке, а к пыли постепенно добавлялись грязь и плесень, и плесень имела свойство разрастаться. Если раньше эти славные люди радовались простой крестьянской пище и всегда пребывали в хорошем настроении, то теперь они превратились в капризных гурманов. Когда на стол подавалось что-то, что приходилось им не по вкусу, то здесь, где обычно звучали шутливые речи, безобидные песни и набожные молитвы, можно было услышать ужасные проклятия. И губы, с которых столько лет не слетало ни слова лжи, научились искажать правду и даже привязывать к ней ослиные уши, если отговорка или трусливое сокрытие истины позволяли пренебречь своими обязанностями.

Воцарился какой-то наивный коммунизм, изрядно способствовавший барскому расточительству. Все, что оставалось несъеденным — изысканные блюда и дорогие лакомства, — тут же попадало на кухню, если, конечно, уже по пути туда не поглощалось Тарасом и Ендрухом. Любая початая бутылка вина здесь осушалась до дна, и никому даже в голову не приходило приберечь что-нибудь на будущее. Тарас донашивал пантофли барина, Софья добросовестно делила с барышней носовые платки и чулки, носила сорочки Лидии и Аспазии — попеременно, чтобы никого не обидеть несправедливостью. Квита щеголяла меховым воротником госпожи Меневой, Мотуш носил сапоги, оставленные Феофаном, и так поступали все.

У Менева в секретере красного дерева имелся потайной ящик, в котором, однако, не хранились какие-то важные бумаги или драгоценности, а стояли несколько бутылок ликера и рюмка. Из открытой бутылки он время от времени отпивал глоточек-другой.

Однажды он заметил, что нашелся еще один любитель ликера. Подозрение пало на Тараса. Барин мелом обозначил на бутылке тоненькую черту и порадовался, что теперь разоблачит старого лиса. На следующий день ликера снова значительно поубавилось, хотя меловая черта точно совпадала с уровнем жидкости. Менев улыбнулся.

— Старик такой же ловкий, как я, — пробормотал он, — но я его все-таки выведу на чистую воду!