Знай обо мне все

К тому времени подобной рухляди у меня скопилось столько, что я позвонил в школу, чтобы пионеры сделали культнабег на мой кабинет. И те явились, как подобает, шумной гурьбой.

Не знаю как, но остался один-единственный листок. Сгреб я его, чтобы бросить в урну, на фразу спорную напоролся: «Самоубийство – удел сильных духом. Трус умирает в обнимку с кислородной подушкой».

И тут заныло у меня сердце, словно хорошего человека предал. Позвонил я опять в школу.

– Принесли ребята макулатуру?

Отвечают:

– Пакуют.

– Верните нам эти тетради. Тут ошибочка вышла.

Через четверть часа ребята побросали на стол и без того растрепанные тетради.

Открываю одну из них, на крышке с левой стороны читаю: «Самая большая удача, что есть я, самая большая потеря, что нет тебя». Какая-то чертовщина! Я снова взялся за трубку, чтобы вернуть свои рукописи, которые отдал ребятам вместо этих тетрадей.

«Каждый человек должен иметь то, за что мог бы уважать себя сам», – прочитал я дальше и убрал руку с трубки.

А через несколько минут я уже разобрался в системе рукописи. Это были письма-исповеди. Причем адресовал их автор той, которая еще не встречена.

Несколько дней ушло на то, чтобы систематизировать их, придать им логическую стройность художественного произведения.

Но несвоеобычность жанра привлекла меня в данном случае, а то, что мы почти ровесники с этим самым Генкой Дульшиным и наши биографии в чем-то схожи.

Пускаясь в рискованное предприятие опубликовать его письма, я заранее ограждаю себя от неприятностей, которые могут возникнуть после того, как рукопись станет книгой. Если автор отыщется мной или найдет меня сам, я безропотно верну ему вознаграждение, которое получу от издательства за мой – больше составительский – нежели писательский труд.

Итак, начнем с богом!

Когда судьба в одном экземпляре

Генка, будь человеком Повесть в письмах

Вместо пролога

Призыв и умоление: «Генка, будь человеком!» – больше всего запал в мою память. Так мне говорили, верша мое воспитание; повторяли, прося сходить, скажем, в булочную или еще какой магазин; твердили, давая понять моему заднему месту, что за всякое зловредство всю жизнь будет доставаться именно ему. Даже трудно перечислить случаи, в которых я слышал эту, набившую оскомину, фразу.

Себя я помню лет с трех. Жили мы в то время в Вольном ауле близ Нальчика. Из подробностей местности, которая меня окружала, память сохранила не горы с сахарными головками, не реки с шипящей – похожей на газировку – водой, а одинокое деревце, на котором не было листьев. Нет, оно не засохло. Просто его корни перепутали зиму с летом. В то время, когда в лесах бушевал листопад, оно начинало листветь.

Запомнился мне и Люль – кабардинец, у которого мы квартировали. Не помню, был он охотником или нет, но на высоком шесте во дворе висел у него убитый орел. Кого он устрашал, понять тогда не хватало моего соображения.

Ел Люль один. В это время жена его – сухонькая бледнолицая горянка – стояла у порога, а у ее ног – в выжидательных позах – сидели дети. Обглодав кость, хозяин бросал ее на пол, и ребятишки устраивали далеко не веселую возню.

Еще я помню, как мы с мамой ходили в горы, по-моему, за ягодами. Правда, слово «ходили», видно, не очень точно отражало род моего передвижения. Шла мама, а я, пробежав два десятка шагов вприскочку, просил взять меня на руки. Так мне было дальше видно.

Я не могу вспомнить подробности нашей встречи с дикими кабанами. Но она произошла. И мама бежала со мной на руках, жарко шепча мне в ухо: «Господи, пронеси!»

А потом был дождь. Он застал нас далеко от аула. И мама укрыла меня зембелем, в который мы так и не собрали и десяток ягодок.

Еще я помню, как мы тонули в Нальчике. Река эта, как и все горные реки, шалая. То плетется у ног смиренным ручейком, то взыграет – удержу нет. В ту пору, видно, где-то в горах прошли дожди, и Нальчик «пошел в разнос». Сунулись к всегдашнему броду. А там уже глубоко. Решили найти, где помельче и, видимо, в самую яму угодили. Лошади поплыли, телега – тоже. Мама подняла меня над головой и опять стала шептать молитвы.

И однажды нам Бог помог. Как-то раз сказала мама, что у нас совсем нет денег. «Господи! – взмолилась она. – Да пошли нам…» Только она это изрекла, под ногами что-то зашуршало. Я нагнулся первым. И поднял денежную бумажку. «На, – протягиваю маме, – от Бога».

В Нальчике мама работала на фабрике ручной вязки ковров. Как это там делалось, я не знал. Но одно помню, начав вышивать на мешковине какой-то рисунок дома, она так и не кончила его до самой смерти.

Уезжали мы почему-то спешно, и я, вызвав смех у всех, кто был рядом, крикнул: «До свидания, Нальчик! Больше мы сюда никогда не приедем!»