Знай обо мне все

«Вы скоро?» – спросил он, словно давно ждал нас у ворот.

«А куда ты собрался?» – спросил я его.

«Летать».

«Тебе надо не летать, а от авиации лытать», – солидно посоветовал ему Зоська и – первый же – засмеялся своей, наскоро сочиненной, шутке.

«Рули-ка ты лучше в больницу», – посоветовал я ему.

Но Петька все же увялился за нами. Не вместе шел, а сзади, как в детстве, когда его не брали с собой на какую-нибудь каверзную затею. Он всегда был чуть хлипче других и потому не очень смотрелся на фоне «бугаистого» Гивы и, наверно, тоже не очень нежного меня.

«Ну куда тебя несет?» – на этот раз остановился Зоська, чтобы сказать ему это и одновременно дать понять, что не считает его болезнь обыкновенной трусостью.

«А что она скажет?» – внезапно произнес Комар.

И я вдруг подумал, что и сам часто держу в мыслях Розу, то бишь старшего лейтенанта Олейник.

«А какое ее дело? – сказал Зоська, конечно же не отличавшийся среди нас эластичностью мышления. – Заболел и – все».

«Но уж болезнь больно стыдная, – признался Комар и добавил, обращаясь к Зоське: – Не ты ли советовал: «Возьми запасные кальсоны»?»

«Ты – чего, – как бы между прочим продолжил Зоська. – Вот писатель, говорят, такой был. Призывал на войне костьми лечь. А сам, как в сорок первом двадцать второго июня пошел под себя класть, так девятого мая сорок пятого и закончил».

Петька остановился и еще больше побледнел.

«Всю войну его несло фонтанным образом, – не обращая внимания на Петькино состояние, «лепил» Зоська. – И все от нервов. Это они не давали ему возможности и помереть по-человечески.»

И все же Комар не вернулся, хотя последние слова Зоськи вроде и не были осудительными.

Роза Олейник подошла к нам сразу, как мы только появились на аэродроме.

«Как спалось?» – внезапно спросила она меня, и я на какое-то мгновение не только утратил дар речи, но и потерял дыхание от мысли, что меня, видимо, в самом деле выдает бледность.

«Нормалеус! – за меня ответил Зоська. – Дрых так, что я его насилу добудился».

На меня – опять сообща – напялили парашюты, отчего я стал неповоротливым, как ожиревший гусь.

Взлетели мы без особых приключений. По-прежнему, захотелось мне запеть, когда дали стали расширяться и чувство восторга перехватило горло.

Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.

Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как говорили, принудительно.

Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.

Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.

Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.

Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:

«У тебя за поясом нож!»

Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.

А инструктор повторил:

«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»

«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»

Я не хотел до конца додумывать эту мысль.

И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.

И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.