Знаю только я

Неверные версии весьма опасны, потому что невероятно живучи и, как правило, отвечают низменным качествам общественного темперамента. Так, общественный темперамент долго и активно изыскивал виновника ранней гибели Высоцкого и этого виновника с великой помощью Э. Рязанова обнаружил в лице Театра на Таганке и Золотухина, который смел претендовать на роль Гамлета, хотя бы и по приказу начальства. Что любопытно, после почти четырехлетнего перерыва, когда я уже давно расстался с мыслью сыграть Гамлета на сцене Театра на Таганке, в Польше, на гастролях в городе Вроцлаве, куда В. В. прилететь не смог по причине великого нездоровья (в это время он лежал в парижском госпитале), Любимов вызвал меня и спросил:

— Знаешь ты текст Гамлета?

— Ну и что? — ответил я вопросом на вопрос.

— Давай попробуем: ночью порепетируем, а завтра вечером сыграешь.

— Это самоубийство, Ю.П., даже если я расскажу весь текст. Мы же не в Рязани, — почему-то я привел именно этот резон, — где я, на худой конец, если не Гамлет, то хоть «хозяин тайги». А здесь Высоцкого ждут.

Мне не хотелось бы каждую из версий в отдельности брать и перетолковывать из той же самой осторожности, что моя версия кому-то покажется более правдивой, чем версия Смехова. Я вообще хочу в этом смысле предостеречь нынешних летописцев от поспешных выводов, осуждающих актов и протоколов, даже если эту версию распространяет и поддерживает всяческими правдами и неправдами главный герой и виновник в надежде превратить ее со временем в легенду. Летописец или присяжный писарь? Это две большие разницы, как говорят в Одессе. Чтоб в стремлении прослыть летописцем мы не оказались в роли присяжного писаря того или иного деятеля, так как добру и злу внимать равнодушно мы не научены, не то воспитание. Мы всегда более корысть личную блюдем, даже пиша как бы и кровью…

В Испании, когда труппа предстала перед своим императором с потрепанными знаменами, но, как старая гвардия, готовая к любому сражению, самому безрассудному (да простят меня мои коллеги), я вспомнил слова Смоктуновского о том, что Эфрос спас честь «Таганки». И если есть, по определению Смоктуновского, школа «Таганки», так она в ее монолитности в трудные моменты, но отнюдь не в хамстве и попирании чужих авторитетов. Парадокс — так осуждаемый С. поступок Эфроса, что он принял руководство театром, сохранил для Любимова (для советского театра) его труппу. Одних он удержал властью гл. режиссера (а почему, собственно, нет?), других завоевал работой. Честь и хвала ему за это! Так нет, мы в угоду одному создаем неприглядную, порочащую версию поступков другого. Зачем? Одним из активнейших противников идеи, что после Любимова «Таганка» должна была бы превратиться в кладбище, был Эфрос — как художник, забывающий о своих личных амбициях, если дело касалось спасения культурных ценностей. Так давайте же и мы свои личные обиды оставим при себе и не станем выдавать их за всенародную скорбь, за серебро всенародной слезы…

7 мая. Суббота

Отче наш! Иже еси на небеси! Боюсь и писать что-нибудь: в эти часы решается вопрос визы. Самый страшный сон — Любимов приходит в наше консульство за паспортом, а ему говорят:

— Вам отказано во въезде на Родину!

Что с ним будет!!! Какое чудовищное измывательство, ведь у него на руках билет и телеграмма Губенко (чихнул кто-то — приедет наш дорогой странник) с заверением, что виза получена и всё в порядке. Сообщите рейс, встречаем и пр. Через два часа после первой, разрешающей, в Штутгарт ушла телеграмма другая: «Задержать исполнение».

Репетиции вчера практически не было — Николай сидел на телефоне, с которым творилось что-то неописуемое. Телефонистки с междугородки заявили в конце концов: не звоните, такого телефона не существует. Дозвонились до Израиля, Катя не договорила фразы — связь была кем-то прервана. А она сказала: «Я не могу отпустить Юру одного…» Наконец соединили с Любимовым. Коля повторил ему все самые обнадеживающие слова. Любимов просит вызвать Катю. Они в Испании договорились о приезде его одного. Оформление Кати по частному приглашению займет еще два месяца. Под разрещёнием Любимова стоят две подписи членов Политбюро, не хватает третьей — Горбачева. Боже мой, какая идет борьба, игра и черт его знает что еще… Боюсь звонить в театр. Все равно туда надо ехать — смотреть «Федру».

Симонова Евгения Рубеновича встретил. Приехал с дамой на просмотр несостоявшейся «Федры». «А я вас тут видел в «Мизантропе». Очень вы мне понравились… Это было талантливо. Вообще, правильный спектакль. И, представьте себе, захожу в букинистический — лежит «Мизантроп» 1912 года издания, я покупаю его за 10 рублей и вдруг обнаруживаю, что это не 1912-й, а 1812год, свло-женной программкой, где Альцест — Щепкин. Это первый Мольер в России, перевод не помню чей. Я в комиссионку — сколько это стоит? Две тысячи!!»

Странное дело — я поправляюсь на глазах, настроение от этого еще гаже. Что такое — не могу ни читать, ни писать, ни думать… Свалим всё на ожидательный момент Любимова-«Годунова».

9 мая. Понедельник