Знаю только я

И все равно, хоть я и понимаю, что в таком состоянии воспринимать поэзию чрезвычайно трудно: «Слушать стихи — это тоже работа, и трудная работа», — мне поэма не понравилась. Куски, отдельные кирпичики очень даже ничего, но все какоето случайное, к слову пришедшееся, неорганизованное, окрошечное — и про Христа, и про Дмитрия убиенного, соединенного с двумя Кеннеди вульгарно… Все темы, проблемы… обсосаны и в философии, и в литературе, и везде. Стихи не трогают. Не взял он меня, я понимаю, что поэзии надо отдаваться, надо идти навстречу к ней с добрым сердцем… но мне не удалось. Быть может, при чтении глазами это впечатление исправится?! Но о том, чтобы играть это?! У меня активный протест. «Не будет! Не хотим! Не позволим!»

31 марта

С утра ходил с Кузей. Дома помирился, репетиция «Матери».

Высоцкий уволен по ст. 47 «г», и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как, тоже никого не интересует.

Ронинсон:

— Как ты проводишь лето? Тебе надо отдохнуть, у тебя неважно со здоровьем, это видно по всему. И потом, учти — нервное напряжение с Кузькиным не прошло даром, оно скажется еще ох как. Ты легкие давно проверял? Я заметил у тебя легкое покашливание, смотри, надо отдыхать и не суетиться, думай об этом ежеминутно. Потом, когда соли отложатся, будет поздно.

Гаранин[106]:

— Я приехал специально для того, чтобы передать тебе мнение очень разбирающихся в литературе людей о твоих «Дребезгах». Все в восторге, ты не представляешь, Валера, как ты всех сразил… Я давал читать людям, с которыми Солженицын советуется, и они говорят, что это куда выше всего того, что сейчас в литературе официальной делается. Что, конечно, нужно работать, но это уже явление, и мы можем присутствовать при рождении первоклассного писателя. Вот, Валера, я приехал специально, чтобы тебе это передать. Один товарищ сказал: «Я его люблю как артиста, считаю, что это прима театра, но теперь он мне открылся с другой стороны, и не исключено, что это может стать главным занятием его жизни и т. д.».

Так что, Валера, тебе необходимо писать, ни дня ты не должен прожить, чтобы не написать несколько строк. Пиши обо всем. Вон стоит, читает, оттопырив жопу, — пиши об этом. О чем угодно — все пригодится. Так работал Толстой.

5 апреля

На улице почти жарко.

Славина:

— Давай сходим к Вовке в больницу. Надо. Полежит и вернется. Как Венька, сука, закладывал его в эти дни, во блядь. Дружили все-таки… Он бы и нас выгнал из театра и один остался. Глаголин тоже против нас копает; хорошо, Петрович не слушает.

Назаров (по телефону):

— Видел на студии Володю. Они с Мариной смотрели «Сюжет»[107]. Выглядит он неплохо… такой приукрашенный покойничек… Спросил меня: «Когда мы все встретимся… с Валерием посидим… выпьем малёха?» Как ты на это смотришь? Может быть, действительно… посидим?

Я еще не знаю, как ко всему этому относиться. Мне трудно пока разобраться в себе, в своих, прежде всего, чувствах, принципах и пр.

Читаю Нестерова и учусь у него писать. Снова запоминаю мысли, выражения. Какие люди, да это «возрождение» российского искусства было.

Надо учиться, учиться и учиться. Учиться красиво рассуждать, красиво мыслить и четко выражать словом свои наблюдения. А наблюдать необходимо глубочайшие, тончайшие корни явлений, и именно сегодняшний день, тебя встречающий. Он (Нестеров) абсолютно прав, говоря, что книги дают нам урок прошлого, настоящее же мы должны отыскивать, понимать и изучать сами, только в этом случае мы можем быть на уровне.

И мне почему-то стыдно стало за свои дневники — день ото дня я занимаюсь бытописанием собственного угла. Это не развивает меня, я никогда не выпрыгну из этой ямы, в которой мне давно хорошо, мне в ней все удобно, и я чувствую, что у меня не так плохо, как у других. Я и пописываю худо-бедно, и в театре репетирую, и вроде книжки читаю. Но все это только видимость интеллектуальной жизни, это удовлетворение мозгового цербера, которому необходимо кидать куски время от времени, вроде моих рассказов, и он не станет теребить совесть, не станет указывать мне на мою духовную нищету, на мое внутреннее ожирение.

Но что я хочу, как я могу жить иначе, чтобы не оглядываться, не бояться этого цербера, не бросать ему жалкие кости, не обманывать его показухой?!

Все равно не отвечу, потому не знаю, а если и знаю, то не скажу.

15 апреля

Идет «Галилей». Звонит Высоцкий:

— Ну как?

— Да нормально.

— Я думал, отменят, боялся…

— Да нет… Человек две недели репетировал.

— Ну и как?

— Да нормально. Ну, ты сам должен понимать, как это может быть…

— Я понимаю…

— Володя! Ты почему не появляешься в театре?

— А зачем? Как же я…

— Ну как зачем? Все же понимают и относятся к этому совершенно определенным образом… Все думают и говорят, что через какоето время после больницы… ты снова вернешься в театр…

— Не знаю, Валера, я думаю, может быть, я вообще не буду работать…

— Нельзя. Театр есть театр, приходи в себя, кончай все дела, распутывай, и надо начинать работать, как было раньше.

— Вряд ли теперь это возможно…