Знак небес

— Я же просил без вранья. Не хочешь правду сказать — вообще ничего не говори. Пойму и не обижусь. Не забывай, мне в двадцатом веке почти тридцатник стукнуло — не сопляк, чай. И не из-за праздного любопытства вопрос задаю — для дела надо.

— А что, с ней что-то случилось?! — резко повернулся к Вячеславу Константин.

Пожалуй, даже чересчур резко. Настолько, что чуть не выпал из саней, но был вовремя ухвачен за воротник бдительным воеводой.

— Нарезались вы, ваше благородие. Это я виноват, не доглядел, — бормотал он, усаживая Константина поудобнее и заботливо кутая в медвежью полсть. — Думал подпоить тебя да все выведать, — вздохнул он. — А вот не рассчитал маленько. В порядке твоя Ростислава — не боись.

Константин медленно и очень осторожно снял с мизинца правой руки маленький перстенек и молча протянул его другу.

— Это что? — не понял воевода.

— Она подарила, перед тем как… ну, тонула. Там на внутренней стороне надпись выгравирована — прочти и все поймешь.

Вячеслав долго вертел в руках перстенек, но затем, отчаявшись прочитать, протянул его обратно князю.

— Что-то шрифт уж больно мелковат, — пожаловался он. — Ты лучше сам мне зачти.

— «Ничтоже от любве крепчайше», — медленно произнес Константин, даже не глядя на гравировку.

— Очень поэтично, — туманно заметил воевода. — Если бы еще кто-нибудь перевел, то совсем бы хорошо было.

— Ничего нет крепче любви. Так что у меня все очень серьезно, Слава. Ты даже не представляешь, насколько, — вздохнул Константин и переспросил с тревогой: — С ней и правда все хорошо?

— Да-а, — задумчиво протянул воевода. — Не нравится мне все это, ох как не нравится. Ведь она же — не забывай — жена твоего злейшего врага.

— Так что с нею? — настойчиво переспросил Константин с еще большей тревогой в голосе.

— Господи, да что ж ты так испереживался-то весь. Сказал же я — жива она, жива и здорова, и вообще все в порядке… у нее.

— А у кого не в порядке? — не отставал князь.

— Будто не знаешь, чья она жена, — хмыкнул Вячеслав.

— Он что — умер?! — ахнул Константин.

И не понять, чего в этом возгласе было больше. То ли сожаления, но лишь оттого, что это ее муж и сама его смерть, невзирая ни на что, все равно причинила бы ей определенную боль, то ли — чего уж тут таиться — облегчения, густо настоянного на радости. Скорее, последнего.

Говорят, что грешно радоваться смерти любого человека. Грешно, даже если он самый закоренелый преступник, негодяй и убийца, казненный по приговору суда. А уж если не можешь сдержаться — радуйся не самому этому факту, а тому, что есть еще справедливость на свете, ликуй не оттого, что палач его повесил или голову отрубил, а тому, что правосудие восторжествовало, хоть и с большим запозданием, но это уж как водится. У Фемиды-то повязка на глазах, слепая она, считай, а слепые и ходят медленно, и все свои поступки совершают тоже без спешки.

Понимал все это Константин умом, а вот сердце сдержать не мог. Известное дело, они с разумом испокон веков не в ладах.

— Живой он, гад, — буркнул Вячеслав. — Знал бы я, что ты так его смерти радоваться станешь, я бы его, гадюку, еще под Коломной удавил бы. Да и давить бы не понадобилось, — чуть подумав, добавил он. — Там и всего-то оставалось — не перевязать вовремя.

— А теперь, Слав, представь, каково мне было бы в роли убийцы ее мужа выступать? — поправил его с укором Константин и вздохнул. — Значит, живой, — протянул он с сожалением.

— И живее всех живых, — заметил воевода. — Он еще нас с тобой переживет. К нему уже князья черниговские и новгород-северские в Переяславль зачастили. Чую, не успел оклематься, как опять что-то замышляет.

— Да он и ходит-то, поди, до сих пор еле-еле. Куда ему козни затевать? — вступился справедливости ради за Ярослава Константин.

— Чтоб других на нас натравить, много здоровья не надо, — откликнулся Вячеслав. — А то, что науськивает, так это точно. Только теперь он коалицию сбивает, чтоб всей толпой навалиться, а это верных сто тысяч, если не полтораста.

— Ну, и у нас, если всех собрать, тоже под пятьдесят будет, — возразил князь.