Знак небес

Константин даже дожидаться не стал, когда шустрые слуги остатки снеди вынесут и сам шатер свернут. Уж больно не терпелось ему город увидеть, в котором княгиня живет. А еще ему хотелось с Любимом без свидетелей поговорить. Да, подло это, по мыслям Ростиславы втихую шариться, но Константин и не собирался ничего у парня выспрашивать.

К тому же тот, скорее всего, и не слышал ничегошеньки. Ну, а если слышал да вдруг сам скажет, то это уже совсем другое дело будет. Князь ему, конечно, тут же замолчать велит, но, пока остановит, кое-что само и услышится. Короче, сам себя обманывал.

А тот и рад стараться – почти тут же разговор завел. Когда княгиня перед отъездом из шатра выходила, он, на всякий случай, поближе подошел. Думка у него, конечно, о другом была – мало ли какую встречу князю в Переяславле приготовили. Стелют-то мягко, да вот спать бы жестковато не пришлось. Случись-то что, с кого спрос? С него, с Любима. И не перед князем ответ держать придется, а еще хуже – перед своей совестью. Да она, окаянная, поедом его сожрет.

Вот только услышать ему ничего не довелось. Из такого смешения слов и беспорядочных мыслей разве что мудрец какой слепить что-то смог бы. А он, Любим, кто? Простой смерд из селища Березовка. Так уж получилось, что березка-берегиня ему подарок сделала – одарила способностью слышать мысль чужую, вслух не высказанную. Но мысль, а не слов невнятных нагроможденье.

О том он и князю простодушно поведал. Дескать, у княгини переяславской в голове как копна сена намешана. Там тебе и клевер сладкий, и дурман-трава, и полынь горькая, и белена ядовитая.

– Молчи, – сердито оборвал его Константин, но в голове предательски шевелилось: «Говори, говори».

Любим слышал, но обиженно молчал, и Константин не выдержал:

– Белена-то ядовитая проступала, когда она обо мне, поди, думала? – и даже дыхание затаил в ожидании ответа.

– О ком – не ведаю, но точно не о тебе, – немного подумав, осторожно вымолвил Любим, еще немного подумал, после чего добавил более уверенно: – Ее думки о тебе, княже, я повторять не стану. Уж больно сокровенные они. Только скажу, что сладость в них была одна, хоть и с горчинкой. А белена ядовитая об озере Плещеевом, да и о себе самой тоже полынью горькой отдавало.

И снова у Константина холодок по коже прошелся. Будто тоненькой струйкой морозца обдало. Но нездешний тот морозец был, стылый какой-то и с душком неприятным. Обдал и ушел куда-то. Только будто колокольчик где-то звонко пропел. Тоненько так и невесело, явно о чем-то предупреждая.

В это время те самые всадники вдали показались, которые Ростиславу провожали. Возвращались они обратно весело, на ходу о чем-то приятном переговариваясь.

– Проводили?.. – спросил князь, когда поравнялись они с ним.

– А чего ж не проводить, – ответил старшой. – Только чудно она как-то поехала – не по дороге, коя ко граду ведет, а прямо через луг заливной.

– Может, лошади понесли? – встревожился Константин.

– Нешто я бы не приметил, – почти обиженно ответил старшой. – Возок ничего себе катил, шибко, однако не опрометью.

– А в той стороне у нас что? – уточнил Костя на всякий случай, хотя сердце уже правильный ответ дало.

И вновь морозец по лопаткам пробежался. На этот раз был он намного злей, чем тот, первый.

– Да, окромя озера, почитай, и нет ничего. Берег-то низкий, каждую весну, поди, подтапливается. Луга для выпаса знатные, а жилья там никакого быть не может.

И опять где-то вдали колокольчик звякнул – дин-дон. Жалобно так, будто отпевали кого. Отпевали… И тут он вспомнил, у кого еще такие глаза видел, как у Ростиславы в минуту прощания, и даже коня придержал.

Под Коломной это случилось, прошлой зимой, сразу после первой битвы с Ярославом. Еще не стемнело.

Константин после уговора с Творимиром о сдаче в плен обоза, пока шли приготовления к пиру, решил самолично поле битвы осмотреть.

Там-то он и встретил совсем молодого паренька, который на снегу лежал. Даже усов мальчишка отрастить не успел за недолгую жизнь – один только пух на верхней губе и виднелся. Рана у него была страшная, во весь живот. Кто-то его, как свинью, от бока До бока вспорол острием меча. Но он не морщился от страданий, не стонал – то ли болевой шок сказывался, то ли сил кричать не было. Так, лежал себе тихонечко и в небо смотрел, не шевелясь.

Константин подумал поначалу, что он уже мертвый. В тот день погодка порадовала, было ясно, безоблачно, наверх посмотришь – синь неохватная. Вот и у него такая же синь в глазах застыла. То ли небо в них отражалось, то ли сами по себе они у него такими были.

Хотел Константин мимо проехать, но пригляделся и тут же с коня соскочил. Дышал еще, оказывается, мальчишка. Медленно, с натугой большой, как говорится, через раз, но дышал.

Князь людей позвал, чтоб подсобили, но первый же, кто на зов князя подошел – опытный уже ратник, в боях закаленный, едва посмотрел на мальца, как тут же шапку с головы скинул, перекрестился истово и заметил:

– Ему подсобляй – не подсобляй, ан все едино, – и посоветовал: – Ты в глаза ему, княже, загляни.

– Синие они, – не понял Константин.