Знак небес

– Я же просил без вранья. Не хочешь правду сказать – вообще ничего не говори. Пойму и не обижусь. Не забывай, мне в двадцатом веке почти тридцатник стукнуло – не сопляк, чай. И не из-за праздного любопытства вопрос задаю – для дела надо.

– А что, с ней что-то случилось?! – резко повернулся к Вячеславу Константин.

Пожалуй, даже чересчур резко. Настолько, что чуть не выпал из саней, но был вовремя ухвачен за воротник бдительным воеводой.

– Нарезались вы, ваше благородие. Это я виноват, не доглядел, – бормотал он, усаживая Константина поудобнее и заботливо кутая в медвежью полсть. – Думал подпоить тебя да все выведать, – вздохнул он. – А вот не рассчитал маленько. В порядке твоя Ростислава – не боись.

Константин медленно и очень осторожно снял с мизинца правой руки маленький перстенек и молча протянул его другу.

– Это что? – не понял воевода.

– Она подарила, перед тем как… ну, тонула. Там на внутренней стороне надпись выгравирована – прочти и все поймешь.

Вячеслав долго вертел в руках перстенек, но затем, отчаявшись прочитать, протянул его обратно князю.

– Что-то шрифт уж больно мелковат, – пожаловался он. – Ты лучше сам мне зачти.

– «Ничтоже от любве крепчайше», – медленно произнес Константин, даже не глядя на гравировку.

– Очень поэтично, – туманно заметил воевода. – Если бы еще кто-нибудь перевел, то совсем бы хорошо было.

– Ничего нет крепче любви. Так что у меня все очень серьезно, Слава. Ты даже не представляешь, насколько, – вздохнул Константин и переспросил с тревогой: – С ней и правда все хорошо?

– Да-а, – задумчиво протянул воевода. – Не нравится мне все это, ох как не нравится. Ведь она же – не забывай – жена твоего злейшего врага.

– Так что с нею? – настойчиво переспросил Константин с еще большей тревогой в голосе.

– Господи, да что ж ты так испереживался-то весь. Сказал же я – жива она, жива и здорова, и вообще все в порядке… у нее.

– А у кого не в порядке? – не отставал князь.

– Будто не знаешь, чья она жена, – хмыкнул Вячеслав.

– Он что – умер?! – ахнул Константин.

И не понять, чего в этом возгласе было больше. То ли сожаления, но лишь оттого, что это ее муж и сама его смерть, невзирая ни на что, все равно причинила бы ей определенную боль, то ли – чего уж тут таиться – облегчения, густо настоянного на радости. Скорее, последнего.

Говорят, что грешно радоваться смерти любого человека. Грешно, даже если он самый закоренелый преступник, негодяй и убийца, казненный по приговору суда. А уж если не можешь сдержаться – радуйся не самому этому факту, а тому, что есть еще справедливость на свете, ликуй не оттого, что палач его повесил или голову отрубил, а тому, что правосудие восторжествовало, хоть и с большим запозданием, но это уж как водится. У Фемиды-то повязка на глазах, слепая она, считай, а слепые и ходят медленно, и все свои поступки совершают тоже без спешки.

Понимал все это Константин умом, а вот сердце сдержать не мог. Известное дело, они с разумом испокон веков не в ладах.

– Живой он, гад, – буркнул Вячеслав. – Знал бы я, что ты так его смерти радоваться станешь, я бы его, гадюку, еще под Коломной удавил бы. Да и давить бы не понадобилось, – чуть подумав, добавил он. – Там и всего-то оставалось – не перевязать вовремя.

– А теперь, Слав, представь, каково мне было бы в роли убийцы ее мужа выступать? – поправил его с укором Константин и вздохнул. – Значит, живой, – протянул он с сожалением.

– И живее всех живых, – заметил воевода. – Он еще нас с тобой переживет. К нему уже князья черниговские и новгород-северские в Переяславль зачастили. Чую, не успел оклематься, как опять что-то замышляет.

– Да он и ходит-то, поди, до сих пор еле-еле. Куда ему козни затевать? – вступился справедливости ради за Ярослава Константин.

– Чтоб других на нас натравить, много здоровья не надо, – откликнулся Вячеслав. – А то, что науськивает, так это точно. Только теперь он коалицию сбивает, чтоб всей толпой навалиться, а это верных сто тысяч, если не полтораста.

– Ну, и у нас, если всех собрать, тоже под пятьдесят будет, – возразил князь.