Знак Нефертити

Ага, знаем, какая ты есть могила. Да через полчаса весь департамент будет в курсе, что Лесникова из финансового отдела с любовником в Египет уехала!

А впрочем — пусть так и думают. Теперь главное — чтобы у Остапенко хорошее настроение было.

Постучала в дверь, вошла мышкой, присела на краешек стула, улыбаясь.

— Что у вас, Анна Васильевна? — поднял от бумаг голову, глянул поверх очков.

— Вот, Андрей Иваныч, заявление…

Робко положила перед ним листок, вздохнула заранее — понимаю, мол, извините за наглость.

— Так, что тут у вас… Ага, в счет отпуска… Две недели… Погодите, какой отпуск? Да вы ж недавно…

— Мне очень нужно, Андрей Иваныч!

— Да что значит — нужно! Мало ли — нужно, всем нужно! А работать за вас кто будет?

— Я думаю, Ксения Максимовна справится…

— Да вы ж недавно ругали ее на чем свет стоит! И справку она запорола, вам же потом переделывать пришлось! Тоже не нашли ничего умнее — подсунуть мне Ксению Максимовну!

— Она научится, Андрей Иваныч. Вообще-то она способная девочка. Заодно и попрактикуется в мое отсутствие.

— А мне эта практика чем выйдет? Вы подумали? Тем более Юлия Сергеевна уже вторую неделю болеет… Еще и вы уйдете… Нет, я не стану это визировать, уж извините.

— Да я понимаю, Андрей Иваныч… Но две недели все равно ничего не определят, если по большому счету. Пожалуйста, Андрей Иваныч, я вас очень прошу!

— Хм… А что у вас случилось-то? Семейные обстоятельства, что ли?

— Да. Семейные обстоятельства.

— А что, на них надо именно две недели, меньше нельзя?

— Нельзя, Андрей Иваныч.

— Ну, я не знаю… Конечно, не хотелось бы вас обижать, вы специалист замечательный, свое дело знаете… Давайте договоримся так — я отпускаю вас на неделю. Да, на неделю я завизирую.

— Две, Андрей Иваныч…

— Вы что, Анна Васильевна, торговаться со мной намерены?!

Эка, как голос-то зазвенел. Сейчас не так одно слово скажешь, и вообще ничего не подпишет. Ладно, пусть будет неделя. В ее нынешнем положении и неделя — целая жизнь. А две недели — двойная жизнь. Эх, Остапенко Андрей Иваныч, если б ты знал, что половину жизни от меня росчерком пера отсекаешь… Хороший ты мужик, но не орел… Ох, не орел…

— Хорошо, Андрей Иваныч, пусть будет неделя. Спасибо.

— Да не за что… Без ножа меня режете, еще и спасибо… Не надо меня благодарить, идите, Анна Васильевна. Вот, возьмите ваше заявление, я завизировал. Через неделю жду. И не вздумайте на больничный уйти! Через неделю я вас жду, не подведите!

Вышла за дверь, усмехнулась. Ага, ждите, Андрей Иваныч. Может, и приду через неделю. А может, и не приду. Неделя покажет. От понедельника до воскресенья — большой срок…

* * *

Вышла, медленно побрела в сторону троллейбусной остановки. Можно, конечно, и пешком до дома пройтись, времени-то теперь — навалом… А что, она ж хотела — много гулять, ходить, думать…

Нет, не хотелось гулять. Снег, обильно выпавший накануне, с утра превратился в грязную кашицу, противно чавкал под ногами, летел из-под колес проезжающих мимо машин. И на душе было противно — трусливо и слезно. Как будто последнюю ниточку оборвала, сознательно вытолкнув себя на свободу. Ну, вот она, свобода, делай, что хочешь, иди, куда хочешь. Ты же сильная, не трусь и не плачь. Господи, какую же силу надо иметь, чтобы действительно считать себя сильной! По-настоящему сильной…

Пока ехала в троллейбусе, слезы нахально толклись внутри, и трудно было удержать их в себе. Но удержала-таки. От остановки до подъезда бегом бежала — сейчас, сейчас, миленькие, сейчас отпущу на свободу… Захлопнула за собой дверь, и — обрушились. И ноги сами собой подкосились, и сил не было даже ботинки снять. Сидела в прихожей на тумбе, рыдала с хрипом, с кашлем, с икотой, до боли напрягая измученную диафрагму, размазывала их по лицу, ощущая болезненное удовлетворение — еще, еще…

А потом слезы закончились — враз. Даже обидно стало — и поплакать по-человечески нельзя, чтобы до полного изнеможения, до сонной истомы. Голова ясная, холодная, злая. Протопала в ботинках на кухню, припала к стакану с водой, досадливо оглянулась на грязную дорожку следов, оставленных на линолеуме.

Села на стул, опустила плечи, просунула меж коленей ладони, качнулась взад-вперед. Хоть бы еще поплакать, что ли. Так хорошо было сейчас плакать… Горячо, сладко, бездумно. А теперь — пустота внутри. Больная тяжелая пустота. Никому, кроме нее, не нужная. Кому нужна больная тяжелая пустота? Целая неделя пустоты?

Да, неделя. Полные семь дней — от понедельника до воскресенья. Как же было смешно надеяться — преподнести их себе подарком… Гулять, читать, думать, решение принимать… Какое тут может быть, к чертовой матери, решение? Что за злое кокетство она себе придумала — с каким-то решением? Перед кем кокетничать собралась? Перед жизнью своей, что ли? Перед болезнью? Перед судьбой? Что она будет делать — от понедельника до воскресенья?

Нет уж, все. Хватит. Надо собираться — и бегом, к Козлову. Может, даже сегодня успеет в больницу…