Знак Потрошителя

Я медленно, как во сне, опустился на пол, чувствуя себя абсолютно обессиленным. Холмс выбил револьвер из руки Степлтона, уложил его превосходным хуком справа. Поднял оружие, но сзади набросился сэр Генри, сбил с ног. Холмс, падая, сумел подставить баронету подножку, они рухнули на стол, сбив керосиновую лампу. Тонкое стекло плафона треснуло, по бумагам на столе пробежал синеватый язычок пламени. Сэр Генри схватил Холмса за грудки, дернул на себя. Мой друг, беспорядочно шаря руками, свалил на пол горящие листы. Искры от них разлетелись по библиотеке, коснулись полок. Старые книги занялись мгновенно, вскоре стеллажи запылали.

Я собрался с силами, поднялся, вытащил револьвер. Но никак не мог решиться на выстрел: боялся попасть в Холмса.

Библиотека наполнилась дымом, пламя подбиралось все ближе к нам, грозя отрезать пути к отступлению. Огонь бежал по стенам, перекидывался на тяжелые портьеры.

Холмс оттолкнул сэра Генри, вскочил на ноги, но баронет снова бросился на него. Падая, мой друг ударился затылком об каминную полку, рухнул и остался неподвижен. Баскервиль подхватил кочергу, размахнулся, чтобы добить Холмса. Я выстрелил. Пуля попала в плечо сэра Генри. Он вскрикнул и попятился. Сделав еще один выстрел, я подбежал к Холмсу.

Раненый баронет сделал еще два шага назад, прямо в пламя. Над головами затрещало. Я едва успел подхватить друга под мышки и оттащить к двери, как с потолка рухнула горящая балка. Она упала прямо на тело Степлтона и перекрыла дорогу Баскервилю.

Надсадно кашляя, я вытащил Холмса из библиотеки…

– Да. Последнее, что я помню, – как лежал на дорожке перед домом, а вы, Уотсон, приводили меня в чувство.

– Я и сам не помнил последних событий в Баскервиль-холле. А те записки, которые не успел вам послать, как и мой дневник, сгорели вместе с домом.

– У меня ваши письма тоже не сохранились. Уезжая из Лондона, я взял их с собой, но потом оставил в пещере на болотах.

– Ничего, Холмс. Главное – мы живы и вспомнили все. Я восстановлю свои записки. Это одно из самых интересных ваших дел.

– Боюсь, тут я проявил себя не лучшим образом. – Сыщик перевел взгляд на труп Бэрил Степлтон. – К тому же убил женщину.

– Вы избавили ее от мучений, Холмс.

– Боюсь, полиция не примет во внимание такой аргумент. Скоро здесь будут полицейские.

Уотсон пожал плечами:

– Полагаю, некоторые вещи лучше им не рассказывать. Картина убийства налицо, преступник пойман… Где ваш револьвер? А, вон он лежит.

Доктор поднял оружие, с минуту смотрел на него, потом подошел к Неметону и швырнул револьвер в черную воду.

* * *

Он глубоко вдохнул, ощущая, как расправляются легкие, наполняясь воздухом. Мир, в котором он оказался после безопасного уюта материнской утробы, казался холодным, враждебным, страшным. Он ощущал сильную боль – повсюду, во всем крошечном тельце. Как, оказывается, это больно – привыкать к жизни! Неудивительно, что природа не дала младенцам способность запоминать: сохранить момент рождения в памяти было бы слишком жестоко. Сенкевич сделал еще вдох и зашелся в крике боли.

– Какой хороший мальчишечка! – гортанно произнес женский голос. – Крепкий, сильный, вон как кричит!

– Подай его мне, Рада. – Второй голос, усталый, но счастливый.

– Сейчас, только оботру.

Его тщательно обтерли, завернули во что-то мягкое. Он немного согрелся и замолчал. Потом ощутил успокаивающее, родное тепло. Руки матери нежно обняли его, поднесли к груди. Сенкевич почувствовал дразнящий запах молока, обхватил губами крупный сосок, с наигранным цинизмом усмехнулся про себя: «Не так уж и плохо быть младенцем».

Раздался скрип, лошадиное ржание, потом он ощутил движение. Его вместе с матерью куда-то везли.

– В хорошее время родился твой малыш, – проговорили рядом, и его лба коснулись жесткие прохладные пальцы. – Май, тепло, да и табор в богатые края откочует. В спокойные края. До зимы сыночек твой успеет окрепнуть. Да хранит его Сара Кали. Как назовешь?

В голосе матери слышалась улыбка:

– Роман. А тебе-то когда?

– Нескоро еще, в ноябре появится доченька.

– Почему ты решила, что дочь?

– Старая Эва гадала. Ты же знаешь, она не ошибается.

Сенкевич наелся и выпустил сосок. Навалилась сладкая дремота.

– Задремал твой Роман, – звонко рассмеялась Рада.

Мать пошевелилась, но болезненно охнула.

– Погоди, погоди, – засуетилась подружка. – Нельзя тебе пока. Ты тоже поспи. Сейчас соломки подстелю, чтобы тебе поудобнее было.

Раздалось шуршание. Рада устроила мать, накрыла тряпьем, взяла ребенка, уложила рядом. Сама присела с другой стороны, зашептала таким тоном, будто рассказывала сказку на ночь:

– Вот родится моя доченька, назову ее Розой. И будет она самая красивая в таборе. А твой Роман вырастет самым сильным и умным цыганом. Станет бароном и женится на моей Розе…

Так и будет, сквозь сон думал Сенкевич. Обязательно так и будет…

* * *