Знак Сокола

Наверное, он в самом деле еще слишком болен и слаб. Вот ему и мерещится. Чудится в каждом слове особый смысл, которого там вовсе и нет... - Я плохо разумею ваш язык, гардский ярл, - сказал Торгейр Волчий Коготь. - Не хочется мне ошибиться, и поэтому я спрашиваю тебя: так ли перевели мне слова твоего хирдманна? Верно ли, что он называл меня немужественным мужчиной, а мои слова - ложью? Замятие словно надоело щуриться на него исподлобья. Он поднял голову и впервые посмотрел на датчанина прямо - глаза в глаза: - А что еще про тебя сказать, когда именно таков ты и есть! Торгейр опустил руку на меч. - Ты, Вади гарда-конунг! - проговорил он торжественно. - И ты, Харальд Рагнарссон! Этот человек обратил против меня непроизносимые речи. Он сказал, что я не могу занимать место среди мужчин, ибо я, как он думает, не мужчина в сердце моем. Я же отвечаю, что мое мужество ничем его мужеству не уступит!.. Князь Вадим посмотрел на Харальда, и Харальд медленно ответил: - Если один свободный человек произнес о другом непроизносимые речи, наш закон велит им встретиться на перекрестке трех дорог и биться оружием. Мы называем это хольмгангом... Вадим согласно кивнул и обратился к За-мятне: - Датчанин поля требует, Тужирич. Выйдешь против него? - Выйду, княже, - спокойно и коротко ответил Замятня. Он никогда не был речист. В этот день народу и князю предстояло еще одно дело, более веселое. В стольную Госпожу Ладогу отправили гонцов - загодя предупредить о посольстве. О том самом, которое еще до перелома зимы задумал боярин Твердята Пенек, а потом высказал свою нелегкую думу побратимам и князю на святом пиру в ночь празднования Корочуна. Тогда же, как все помнили, светлый князь велел Твердиславу Радонежичу самому готовиться возглавить посольство. Пенек и готовился. Большим богатством Новый Город покамест похвалиться не мог всего и жиру, с чем из Ладоги во гневе ушли. Летом, глядишь, купцы припожалуют, слетятся на новый торг, как воробьи на зерно. Но до лета еще дожить надобно, а посольству временить недосуг. И все предвесенние месяцы мудрый Твердята ходил по нарочитым дворам, собирал где что мог на подношения и дары, ибо какое же замирение без гостинцев?.. И ведь мало-помалу набрал такого узорочья, что даже по самому строгому счету не стыд было с ним к государю Рюрику ехать. Знал Твердислав: все стонут, все жалуются на бедность, и в казне княжьей впрямь донце просвечивает... а у каждого, если как следует поскрести, кое-что да припрятано. У одного - полон горшок тонких, как листки, серебряных монет из далеких стран, лежащих, если только люди не врут, аж за Хазарией. У другого - затканный золотой нитью плащ, бережно довезенный из самого что ни есть Царьграда. У третьего - золотые и зеленые бусы, как раз на белые шеи женам Рюри-ковых вельмож... Было замечено, что новогородцы стали много охотнее открывать сундуки, как только узнали - собственный дом Пенек обобрал куда беспощаднее, чем чужие. У малой дружины своей отобрал серебряные ложки, сказав: - С вами добуду новой казны, а ныне она для великого дела потребна. И сам принялся есть старой деревянной ложкой, как все. Еще говорили, будто ижоры из рода Серебряной Лисы доставили ему такие меха, о которых князю Рюрику при всей его ласке к этому племени не доводилось даже мечтать.