Знак Ворона

Но Дэн все же сумел растопить ледок, образовавшийся поперву в ее сердце. Это случилось после того, как, редактируя ее интервью для самого престижного лос-анджелесского издания, он ввернул абзац, который стал потом притчей во языцех, и модное словечко, которое придумал по этому случаю шепелявый Факноумо, стало потом наперебой цитироваться всеми киношниками, со смаком повторяться на вечеринках… И словечко это так удачно прилепилось к ее имиджу, будто его только и недоставало ей до полной природной гармонии.

А получилось так.

Тони Сазерленду — главному сплетнику “Лос-Анджелес Тайме” — отказать в интервью было нельзя. Ему даже привередливый Мик Джеггер, будучи на пике своей славы, отписал в своей аженде целый вечер… Но зато и полжурнала тогда получилось этаким джеггеровским бенефисом. А ради этого стоило, наверное, потерпеть и природное хамство Тони Сазерленда, его априорное выспоренное непочтение к статусу звезды любой величины, будь то трижды “оскароносный” кинорежиссер или супермодный гитарист — обладатель десяти платиновых дисков…

Тони Сазерленд славился нелицеприятной агрессивностью по отношению к звездам любого ранга, — но именно в этом и был особый шик его интервью, которые читали миллионы американцев.

И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью страшиле Тони, она заранее принялась пить успокоительные таблетки.

Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее, мол, сложно, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, — изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России…

Таня тогда действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты — это нападение. “А вам что, чужая слава глаза колет? Сами-то вы хоть что-нибудь полезное за свои — сколько вам, полтинник уже небось, — вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать, да с чужого успеха пенки снимать”. Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда, наконец, подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове — такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел — вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать ничего не попало: ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: “Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни”. И благодарить за такой хеппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.

Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.

Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она — Таня Ларина-Розен — представляет собой новый — оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова ПАРФЭ — то есть перфектной — совершенной во всех отношениях…

Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне своей визитки: “Une nymphette — une parfette”.

Потом… потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, страшилу Тони попросту умыли.

Умыли они Тони Сазерленда.

И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.

А за Танечкой так и зацепилось это… парфетка. Совершенная во всех отношениях.

И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной — ее сестра Лизка. Уже около года она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной — сначала заболел младший, а через неделю от него заразился и старший, она рассказывала им по вечерам сказки — про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.